— Ты говоришь загадками, — сказала она.
Вид у него был подавленный, челюсти стиснуты, и она рвалась поцеловать его. Все правда: он умный, он уверен в себе, но была в нем и невинность, уверенность без эго, отзвук другого времени и пространства, которые были ей дороги.
— Я ничего не говорил, потому что иногда я просто очень счастлив быть с тобой и не хочу это испортить, — сказал он. — А еще потому, что хочу сначала собрать слова, а потом говорить их.
— Я себя трогаю, думая о тебе, — сказала она.
Он уставился на нее, слегка утратив равновесие.
— Мы не одинокие люди, заигрывающие друг с другом, Потолок, — сказала она. — Нельзя отрицать притяжение между нами, и нам, вероятно, следует об этом поговорить.
— Ты же знаешь, что дело не в сексе, — сказал он. — И никогда не было в нем.
— Знаю, — сказала она и взяла его за руку.
Было между ними невесомое непререкаемое желание. Она подалась вперед и поцеловала его, и поначалу он не спешил отозваться, но вот уж вздергивал на ней блузку, тянул вниз чашечки лифчика, освобождая ей грудь. Она отчетливо помнила крепость его объятия, но было в их соитии и новое: тела и помнили, и нет. Она тронула шрам у него на груди, вспоминая его заново. Она всегда считала выражение «заниматься любовью» немножко слюнявым, «заниматься сексом» — правдивее, а «ебаться» сильнее возбуждало, но, лежа рядом с ним после всего, улыбаясь вместе с ним, посмеиваясь, когда ее тело пропиталось покоем, она подумала, до чего оно точное, это «заниматься любовью». Она ощущала себя пробужденной даже в кончиках ногтей, в тех уголках тела, что вечно немы. Хотелось сказать ему: «Не проходило недели, чтобы я о тебе не думала». Но правда ли это? Конечно же, были недели, когда он был запрятан в складках ее жизни, — но это ощущалось правдой.
Она приподнялась и сказала:
— С другими мужчинами я всегда видела потолок.
Он улыбнулся — долгой, неторопливой улыбкой.
— Знаешь, как я себя уже очень давно чувствую? Словно жду быть счастливым.
Он встал и ушел в ванную. Ей его коренастость казалась такой притягательной, его уверенная, крепкая коренастость. В том, что он коренаст, она видела заземление: он выдержит любую бурю, его не так-то легко раскачать. Он вернулся, она сказала, что проголодалась, он добыл у нее в холодильнике апельсины, почистил, и они поели апельсинов, сидя рядом, а потом лежали, переплетясь, нагие, в замкнутом круге полноты, и она уснула и не знала, когда он ушел. Проснулась сумрачным, облачным дождливым утром. Телефон звонил. Обинзе.
— Ты как? — спросил он.
— Мутно. Непонятно, что вчера произошло. Ты меня соблазнил?
— Я рад, что у тебя дверь захлопывается. Ужасно не хотелось тебя будить, чтобы ты за мной закрыла.
— Значит, ты меня соблазнил.
Он рассмеялся.
— Можно мне к тебе?
Это «можно мне к тебе» ей понравилось.
— Да. Дождь тут чумовой.
— Правда? А тут нет. Я в Лекки.
Ей это показалось по-глупому волнующим: там, где она, — дождь, а там, где он, — нет, всего в нескольких минутах от ее дома, и она ждала с нетерпением, с наэлектризованным восторгом, когда они увидят дождь вместе.
Глава 53
И вот так начались ее головокружительные дни, набитые всякими клише: она ощущала себя полностью живой, когда он появлялся у нее на пороге, сердце билось чаще, и каждое утро виделось ей завернутым подарком. Она смеялась, закидывала ногу на ногу или слегка покачивала бедрами с обостренным осознанием самой себя. Ее ночная сорочка пахла его одеколоном — приглушенный цитрус и дерево, — потому что она не стирала ее как можно дольше, не сразу вытерла каплю крема для рук, которую он оставил у нее на раковине, а после того, как они занимались любовью, не прикасалась к вмятине на подушке, к этому мягкому углублению, где лежала его голова, словно сберегая его суть до следующего раза. Они часто смотрели на павлинов на крыше заброшенного дома, стоя у нее на веранде, время от времени держались за руки, и она думала о следующем разе — и следующем после, как они опять будут вместе. Это и была любовь — устремление в завтра. Чувствовала ли она так же, когда была подростком? Ее порывы казались ей нелепыми. Она места себе не находила, когда он не отвечал на ее эсэмэски немедленно. Мысли ее мрачнели от ревности к прошлому. «Ты величайшая любовь моей жизни», — говорил он ей, и она ему верила, но все равно ревновала к женщинам, которых он любил, пусть и мимолетно, к тем, кто отхватил себе место у него в сознании. Она ревновала даже к женщинам, которым он нравился, воображала, сколько внимания он к себе привлекал — здесь, в Лагосе, такой пригожий, а теперь еще и богатый. Когда Ифемелу познакомила его с Земайе, гибкой Земайе в тугой юбке и в туфлях на платформе, то еле подавила в себе непокой: в цепких разборчивых глазах Земайе она усмотрела взгляд всех оголодавших женщин Лагоса. Это была ревность к воображаемому, он никак ее не подпитывал: Обинзе был явен и прозрачен в своей приверженности. Она восхищалась, до чего пылкий и пристальный он слушатель. Он помнил все, что она ему говорила. Такого с ней никогда раньше не случалось — чтобы ее слушали, по-настоящему слышали, и он стал ей по-новому драгоценен: всякий раз, когда он прощался в конце телефонного разговора, она ощущала панику утопленницы. И впрямь нелепо. Их подростковая любовь была менее мелодраматической. Или, вероятно, все дело в том, что обстоятельства были иные, и сейчас над ними нависал его брак, о котором он никогда не заикался. Иногда говорил: «В воскресенье приехать смогу только после обеда» или «Мне сегодня нужно уехать пораньше», и она понимала, что это всякий раз из-за жены, но разговор они не продолжали. Он не пытался, а она не хотела — или же сказала себе, что не хочет. Ее удивило, что он открыто появлялся с ней на людях, обедал и ужинал, возил в частный клуб, где официант обращался к ней «мадам», вероятно сделав вывод, что она ему супруга, что оставался с ней и после полуночи и никогда не принимал душ после их занятий любовью, что отправлялся домой с ее прикосновениями и запахом на коже. Он решил придать их связи все мыслимое достоинство, сделать вид, что он ничего не прячет, хотя, конечно, это было не так. Однажды он загадочно сообщил, пока они лежали, сплетенные, у нее на кровати в неясном свете позднего вечера:
— Я могу остаться на ночь — я бы хотел.
Она сказала свое решительное «нет» — и больше ничего. Она не хотела привыкать к пробуждениям рядом с ним, не позволяла себе думать о том, почему ему можно остаться на ночь. И вот так его брак висел над ними, неизъяснимый, не обсужденный — до одного вечера, когда ей не захотелось ужинать в городе. Он пылко предложил:
— У тебя есть спагетти и лук. Давай я для тебя приготовлю.
— Ну, если у меня потом желудок не разболится.
Он рассмеялся.
— Я скучаю по стряпне, дома готовить не могу.
И в тот же миг его жена обрела темное призрачное присутствие в комнате. Оно было осязаемо и угрожающе, как никогда прежде, когда он говорил: «В воскресенье приехать смогу только после обеда» или «Мне сегодня нужно уехать пораньше». Она отвернулась и раскрыла ноутбук — глянуть, как там ее блог. Внутри у нее запылало горнило. Обинзе тоже это учуял — внезапное действие сказанного, подошел к ней, встал рядом.
