— А теперь, — заявила Джоанна, — мы должны принести жертву.
Джон отлично помнил историю Авраама, который связал сына, положил на алтарь и занес над ним нож; мальчик снова взвизгнул и дважды обежал вокруг костра.
— Вернись, дурачок, — крикнула Джоанна, — никто тебя не тронет.
— Кроме змея, — добавила Наоми и, растопырив пальцы, точно когти, пошла на Джона, но тот посмотрел на нее с таким упреком, что она покраснела от стыда и взяла мальчика за руку.
— Мы жертвуем тебе наш голод, — проговорила Джоанна, и в желудке у нее позорно заурчало (завтрак она завернула в салфетку и позже скормила собаке, а от обеда отказалась, сославшись на головную боль). — Мы жертвуем тебе наш холод. (Наоми преувеличенно содрогнулась.) Мы жертвуем тебе нашу боль. Мы жертвуем тебе наши имена.
Джоанна примолкла, на минуту забыв ритуал, который придумала раньше, потом сунула руку в карман и достала три клочка бумаги. Днем она окунула уголок каждого в церковную купель, оглядываясь, не идет ли отец, хотя на всякий случай заготовила несколько отговорок. От воды уголки листков скукожились и сейчас, когда она протянула бумажки остальным участникам обряда, отчетливо хрустели.
— Теперь нам надо сотворить заклинание, — сурово объявила Джоанна, — отдать частичку собственной природы. Мы должны написать свои имена, поклявшись богам, которые нас слышат, пожертвовать собой — в надежде, что зима отступит от деревни.
Она вслушивалась в слова, которые произносила, довольная придуманной формулировкой. Вдруг ей на ум пришла мысль. Девочка подобрала с земли палочку, сунула в костер, дала ей заняться, после чего, задув пламя, угольком накорябала на клочке бумаги свое имя. Палка еще тлела, бумага коробилась и рвалась, так что богам понадобилась бы вся небесная мудрость, чтобы с такой высоты разобрать хоть что-то, кроме инициалов Джоанны, но на остальных ее жест произвел огромное впечатление. Она протянула палку Наоми, та нацарапала на бумажке «Н» и хотела было помочь Джону поставить отметину, но тот так гордился своим почерком, что лишь отмахивался да отпихивал помощницу локтем: сам справлюсь.
— А теперь, — Джоанна собрала бумажки и порвала их на клочки, — идем к костру. Отморозили руки? Наполнили их зимой? («Отлично сказано: наполнить зимой», — подумала Джоанна. Пожалуй, когда вырастет, она станет священником, как отец.)
Джон посмотрел на кончики пальцев: что, если они почернеют от холода?
— Я не чувствую рук, — признался он.
— Ничего, сейчас почувствуешь, — ухмыльнулась Наоми — рыжая, в рыжем пальто. Джон ее терпеть не мог. — Еще как почувствуешь.
Она рывком подняла его на ноги, и они следом за Джоанной подошли к костру. Кто-то наступил на пучок водорослей, и те затрещали. Невдалеке набегали на берег волны: начинался прилив.
— Ну, Джон, — проговорила Джоанна, — сейчас придется потерпеть: будет больно.
Она бросила в огонь клочки бумаги, а следом — щепотку соли из серебряной материной солонки. Пламя на мгновение вспыхнуло синим. Джоанна протянула руки над костром, величаво кивнула товарищам, чтобы те последовали ее примеру, закрыла глаза и повернула ладони к пламени. Сырое полено брызнуло искрами, так что прожгло рукав отцова пальто. Джоанна вздрогнула и, опасаясь, как бы брат не обморозился (кожа на его запястьях побелела), взяла его за руки и подтянула их на дюйм-другой ближе к огню.
— Это не чтобы ты получил ожог, — поспешно пояснила она, — а чтобы согрелся быстрее. Руки будут гореть, словно когда входишь домой с мороза.
— Смотрите, у меня вены просвечивают, — похвасталась Наоми, прикусив прядь волос. И правда: у нее были перепоночки между пальцами, и она гордилась этим дефектом — ей как-то сказали, что такой же был у Анны Болейн, и ничего, окрутила самого короля. Пламя костра просвечивало сквозь тонкую кожу, так что были видны синие жилки.
Джоанна молча подивилась, но сказала, желая подчеркнуть, кто здесь главный:
— Мы пришли сюда, чтобы пожертвовать плотью, Номи, а не чтобы ею хвалиться. — Она назвала подругу детским именем, чтобы показать, что не осуждает ее.
Наоми согнула пальцы и серьезно проговорила:
— Больно, между прочим, уж будь уверена. Как крапива жжет.
Подруги посмотрели на Джона: у мальчика дрожали руки от страха, и либо стелившийся по земле дым от костра ел глаза, либо малыш изо всех сил старался не расплакаться. Но с ним явно что-то было неладно: пальцы покраснели, и Джоанне даже показалось, что кончики их опухли. Джоанна не сомневалась, что боги милостиво примут жертву такого юного участника обряда, как не сомневалась и в том, что мама ей задаст (и поделом!). Она толкнула брата локтем и сказала:
— Подними руки выше, что ты как дурак! Пальцы до костей сжечь хочешь?
Тут у Джона брызнули слезы, и в тот же самый миг (по крайней мере, так потом рассказывала Джоанна, когда они забрались в школе под стол, Наоми кивала, прижавшись к боку подруги, а сидевшие у них в ногах девочки благоговейно слушали) из-за низкой сизой тучи вышла полная луна. Мертвенно-бледным светом залило усыпанный галькой песок; море, подкрадывавшееся сзади по соленым болотам, заблестело.
— Это знак, видели? — Джоанна отдернула руки от огня, но тут же вытянула обратно, заметив приподнятую бровь Наоми. — Знамение свыше! Сама богиня… — она запнулась, вспоминая имя, — богиня Феба услышала наши мольбы!
Джон и Наоми обернулись на луну и долго глядели на ее обращенный к миру лик. Каждый увидел в щербатом диске печальные глаза и искривленный рот женщины, окутанной тоской.
— Думаешь, получилось? — Наоми не допускала мысли, что подруга могла ошибиться в таком важном деле, как заклинание весны, к тому же у нее болели руки и во рту маковой росинки не было со вчерашнего вечера, после хлеба с сыром; да и разве она не видела, как ее собственное имя на крещеном клочке бумаги вспыхнуло снопом искр? Она застегнула до горла пальто и оглянулась на море за солеными болотами, словно ожидала увидеть рассвет, а с ним и стаю стрижей.
— Ох, Номи, не знаю! — Джоанна вяло ковыряла песок носком ботинка, ей уже было немного стыдно за свое представление. Подумать только: говорила нараспев, размахивала руками, как маленькая! — Не спрашивай меня, — добавила она, предупреждая вопросы, — я же раньше такого не делала, правда?
Джоанну кольнуло чувство вины. Она опустилась на колени возле брата и сказала угрюмо:
— Ты держался молодцом. Если не получится, то уж точно не из-за тебя.
— Я домой хочу. Мы опоздаем, нас накажут, весь ужин съедят, а сегодня мое любимое.
— Не опоздаем, — успокоила его Джоанна. — Мы же обещали вернуться засветло, а еще светло, видишь? Еще не стемнело.
Но уже почти стемнело, и Джоанне показалось, будто темнота наползает из-за устья реки, с моря, которое словно почернело и так загустело, что по нему при желании можно было пройти пешком. Всю свою жизнь она провела здесь, в глухом краю, и ни разу ей в голову не пришло усомниться в этой переменчивой земле. И соленая вода, сочащаяся по болотам, и меняющиеся очертания илистых берегов и ручейков, и приливы и отливы, время которых она ежедневно сверяла по отцовскому альманаху, были ей так же привычны, как семейный уклад, и не внушали страха. Еще не умея различать их на бумаге, Джоанна, сидя у отца на плечах, с гордостью показывала и называла Фаулнесс и Пойнт-Клир, Сент-Осайт и Мерси, и где находится часовня Святого Петра на стене. Домашние повторяли, покружив ее на месте с десяток раз: «Все равно она встанет лицом на восток, к морю».
