Кора сунула палец в пасть змею: укуси, я потерплю.
— Вы могли бы сделать из этого сенсацию. Распускать слухи, метать громы и молнии с кафедры и брать с посетителей деньги за право узреть чудовище.
— Да, пожалуй, тогда бы хватило на новое окно, но в Эссексе и без того полно ужасов. С Хэдстоком, где дверь обита кожей викинга, мы соперничать не можем.
Заметив, что Кора наморщила лоб, он пояснил:
— Тамошняя церковная дверь вся утыкана железными гвоздями, а под ними куски кожи. Якобы некогда поймали викинга-изменника, содрали с него кожу и обтянули ею дверь, чтобы дождь не мочил. — Кора вздрогнула от восторга, и Уилл, стряхнув суровость, продолжал, чтобы позабавить гостью: — Видимо, речь о «кровавом орле»:
[29] изменнику рассекали ребра, разводили в стороны, как крылья, и вырывали легкие… да вы побледнели, а Джоджо того и гляди стошнит!
Девочка бросила на отца сердитый взгляд — дескать, не ожидала я от тебя! — застегнула пальто и вышла поздороваться со звонарями, которые уже приступили к утренним обязанностям.
— Как же вам повезло: это ли не счастье! — сорвалось у Коры, которая смотрела вслед Джоанне. Та пробежала мимо могил, встала под крытым входом на кладбище и помахала звонарям. — Вы все такие счастливые…
— А вы? — Он уселся рядом с Корой на скамью и потрогал змея. — Вы всегда смеетесь, и ваш смех заразителен, как зевота! («Подумать только, а мы ее боялись», — мелькнуло в голове у преподобного.) Я вас представлял себе совсем иначе.
— Да, смеюсь. Последнее время я часто смеюсь, хотя не должна бы. Да, я совсем не такая, как от меня ожидают… в эти последние недели я не раз думала о том, что никогда еще разрыв между тем, какой я должна быть, и тем, какая я на самом деле, не был сильнее.
Наверно, глупо так откровенничать с посторонним, но они успели узнать друг друга не с лучшей стороны, да и какой разговор запятнает пуще грязи из того озерца у дороги?
— Я умею себя опозорить, так было всегда, правда, не столь заметно.
На лицо Коры набежало облако грусти, и преподобный поразился таким переменам: взгляд ее потускнел, но тут же прояснился. Уилл потрогал воротничок и произнес важным тоном, уместным в подобных случаях:
— Писание учит, и я тоже так думаю, что в самые трудные минуты, когда кажется, будто Господь оставил нас милосердием Своим, источник спасения на самом деле совсем рядом… Простите меня, я вовсе не собирался читать проповедь, но и не сказать этого не мог, это все равно что не подать жаждущему стакан воды. — Последняя фраза настолько не вязалась с расхожим набором готовых утешений, что преподобный в изумлении воззрился на свои руки, будто не веря, что эти слова обитали в его теле.
Кора улыбнулась:
— Да, меня томит жажда, я всегда жаждала — всего, всего! Только я давным-давно запретила себе думать об этом, — и обвела рукой высокий белокаменный потолок с поперечными балками и алтарь с синим покровом. — Иногда мне кажется, будто я продала душу, чтобы жить, повинуясь долгу. Я вовсе не поступилась совестью или моральными принципами, но я утратила свободу думать о чем хочу, направлять мысли куда заблагорассудится, а не по проторенной кем-то дороге — либо туда, либо сюда, а больше никуда.
Кора помолчала, нахмурилась, провела пальцем по спине змея и продолжала:
— Я ни с кем об этом не говорила, хотя и собиралась. Да, я продала душу и, увы, продешевила. Когда-то и я верила в Бога — вы, должно быть, родились с такой верой, — но увидела, к чему это ведет, и отказалась от нее. Это же слепота или такой добровольный выбор: не видеть ничего нового, поразительного, не признавать, что под линзой микроскопа чудес ничуть не меньше, чем в Писании!
— И вы правда полагаете, что непременно нужно выбрать что-то одно: либо разум, либо веру?
— Не только разум — чего он стоит по сравнению с душой! — но и свободу. Иногда я думаю, что меня покарают за это, но я знаю, каково наказание, я сумею его вынести…
Преподобный не понял, о чем она, но спросить побоялся. Тут вошла Джоанна и встала в нефе; звонари за ее спиной тянули за веревки, и с улицы в церковь долетал тихий благовест.
— Я вас представлял совсем иначе, — повторил преподобный.
— Да и я вас, — откликнулась Кора, стараясь выдержать его взгляд, но вдруг оробела. Она подумала, что воротничок наделяет его не большей властью, чем фартук — кузнеца, но даже кузнец — хозяин в своей кузнице. — Я думала, вы окажетесь толстым и важным, Стелла — болезненной и тощей, а ваши дети — до отвращения благочестивыми!
— «Благочестивыми»! — повторил Рэнсом с улыбкой. — По утрам тянутся в церковь, источая набожность, и наперегонки рвутся к Библии.
Тут Джоанна преклонила колена перед алтарем и трижды перекрестилась (ее школьная подруга была католичкой, и Джоанна завидовала католическим ритуалам и четкам). На девочке было белое платье, голову, будто нимб, обвивала коса, а губы она поджала так, что их почти не было видно, — ни дать ни взять святоша. Кора и Уилл весело переглянулись и снова покатились со смеху.
— Никак не могу найти свой молитвенник, — с достоинством произнесла Джоанна. Девочка не поняла, почему над ней смеются, и на всякий случай решила обидеться.
Кора и Уилл расхохотались еще громче, но тут пришли прихожане и застали преподобного врасплох. Он вышел на крыльцо приветствовать паству. Кора, точно расшалившаяся школьница, пыталась раз-другой поймать его взгляд, но тщетно: мысли Уилла были уже далеко. Скамья со змеем стояла в темном углу, где Кору никто не видел, покидать прохладную тихую церковь ей не хотелось, и она решила посидеть еще немного.
Паства в деревеньке подобралась сердечная и веселая, Коре даже показалось, будто она присутствует на празднике, — а может, прихожане бодрились перед лицом общей угрозы. На Кору никто не обращал внимания, и она слышала, как они перешептывались о змее, напасти и о том, что видели в ночь перед полнолунием, когда луна была красной; какие посевы не взошли; кто еще подвернул ногу. Молодой человек, чей черный костюм и мрачный вид сделали бы честь самому Рэнсому, протягивал руку к каждому, кто проходил мимо его скамьи, и говорил, что настали последние времена и близится Судный день.
Колокольный звон затих, прихожане замолчали, и Уильям взошел на кафедру. Коре показалось, что преподобный чем-то смущен. Когда он с Библией под мышкой поднимался по ступенькам, дверь распахнулась и на пороге показался Крэкнелл. Тень его на полу церкви была такой длинной и темной, вдобавок от старика так резко пахло грязью и сыростью, что какая-то женщина, позабывшая дома очки, воскликнула: «Это змей!» — и прижала сумочку к груди. Старик, очевидно наслаждаясь произведенным впечатлением, помедлил на пороге, пока все головы не обернулись к нему, после чего прошел к переднему ряду скамей и уселся, скрестив на груди руки. Поверх обычного замшелого пальто он натянул еще одно, с длинным рядом медных пуговиц и меховым воротником, по которому в панике метались уховертки.
