Но было совершенно ясно, что они ничего не читали, и Кора, позабывшая на минуту, что она не в Найтсбридже и не в Бэйсуотере и что лондонские сплетни не просачиваются дальше Темзы, оглядела Рэнсомов с осуждением.
— Собственно, я и сама знаю об этом только благодаря Марте, вот уж кто выучил брошюру наизусть. Несколько лет назад ее издавали и переиздавали так часто, что я бы не удивилась, начни в нее заворачивать жареную рыбу с картошкой.
— Так о чем брошюра? — спросила Стелла.
«Лондонские отбросы»! Эта фраза ранила ее сочувственное сердце.
— Полностью она называлась «Горький плач лондонских отбросов». Авторы — священники. Брошюра оставляла неизгладимое впечатление. Даже я, казалось бы, за свою жизнь в Лондоне повидав всякого, и хорошего и дурного, о таком слыхом не слыхала. Например, одна семья — мать, отец, дети — ютилась в подвале со свиньями, а когда у них умер ребеночек, то его вскрывали по распоряжению коронера прямо в подвале, потому что в мертвецкой не нашлось места! Еще там было о женщинах, которые работают по семнадцать часов в день — пришивают пуговицы, обметывают петли… и им некогда даже поесть, не хватает денег, чтобы протопить дом, так что, можно сказать, они своими руками шьют себе саваны. Марта годами не покупает себе обновок — говорит, что не хочет носить одежду, которая стоила ее сестрам таких мучений!
У Стеллы навернулись слезы.
— Как это мы раньше ничего не слышали? Уилл, ведь твой долг — знать это и помогать страждущим!
Кора заметила, что преподобный смутился. С глазу на глаз она не удержалась бы от колкости — из принципа и озорства, — но унижать мужа при жене было негоже, так что Кора сказала лишь:
— Я, право, не хотела вас огорчить. Но брошюра сделала свое дело: плач несчастных услышали, трущобы сносят, хотя, говорят, новые дома немногим лучше. Марта принимает в этом живое участие. Она заручилась поддержкой нашего друга Спенсера (он неприлично богат), а тот, в свою очередь, обратился к Чарльзу. Я слышала, они даже создали комиссию. Что ж, пусть все у них получится.
— Ваша правда! Пусть все получится! — воскликнула Стелла и, к Кориной досаде, потерла глаза: — Что-то я совсем устала. Кора, вы меня извините, если я пойду лягу? Все никак не оправлюсь от гриппа. Вы не думайте, так-то я крепкая, до этой зимы и дня не лежала в постели, даже после родов.
Стелла встала, а за ней и Кора; она поцеловала хозяйку в щеку и удивилась, какая у той влажная и горячая кожа.
— Но вы не допили чай, к тому же Уилл хотел вам что-то показать. Не уходите, побудьте у нас еще. Уилл, займи гостью! Расскажи, как готовишься к проповеди, — тут Стелла улыбнулась, показав ямочки на щеках, — а Кора выскажет тебе свое мнение.
Кора засмеялась и сказала, что не считает себя вправе тут что-либо советовать, а Уилл ответил со смехом, что и не думал подвергать ее таким испытаниям.
Дверь за Стеллой закрылась, на лестнице послышались ее шаги, и Кора с Уиллом почувствовали, что атмосфера в комнате чуть изменилась. Не то чтобы столовая вдруг показалась им меньше или свет в ней вдруг стал теплее — хотя так оно и было, поскольку солнце село и желтые нарциссы на столе горели огнем, — но их вдруг охватило странное ощущение свободы, как тогда на лугу. Правда, Уилл немного сердился на гостью, пусть и понимал, что Кора не думала выставлять его дураком, однако все равно на душе у него было тяжело. Она едва взглянула на него, а он уже чувствовал себя пристыженным, и поделом: когда это он перестал интересоваться всем, что происходит за пределами прихода?
— Благодать, — вдруг проговорил Уилл. — В воскресенье я буду говорить о Божественной благодати. Я думаю, это своего рода дар — милосердия, доброты, — которого мы не заслужили и даже не чаяли.
— Прекрасная тема для проповеди, — откликнулась Кора. — И даже более чем. А потом отпустите ваших прихожан пораньше, пусть они погуляют по лесу и там найдут Бога.
От досады Уилла не осталось и следа: ведь он и сам видел Бога в природе. Опустившись в кресло, он жестом предложил и Коре сесть.
— Так что вы мне хотели показать?
В присутствии Стеллы Кора сидела как настоящая леди — изящно, скрестив лодыжки под юбками, сейчас же свернулась в уголке дивана, облокотившись на валик, и уперлась подбородком в ладонь.
— Пустяки, — ответил Уилл, — не стоило и говорить. На прошлой неделе я кое-что нашел на солончаках и припрятал: вдруг вам будет интересно. Идемте!
Уилл как-то не подумал, что в его кабинет никто никогда не входил, кроме Стеллы, что там кавардак и всякий, кто увидит ворох бумаг и книг на полу и столе, решит, что в голове у преподобного такой же беспорядок. Даже детям не разрешалось переступать порог, разве что их специально звали, да и то чтобы прочитать нравоучение или преподать урок. Пожалуй, он испытал бы куда меньшую неловкость, если бы кто-нибудь увидел, как он средь бела дня справляет нужду у Дуба изменника, чем пустив кого-то к себе в кабинет. Но ни о чем таком Уилл не думал. Открыл дверь, посторонился, пропуская Кору, и его ничуть не беспокоило ни то, что она тут же впилась взглядом в его стол, ни то, что на столе среди бумаг лежало ее письмо, потертое на сгибах, оттого что его часто разворачивали и сворачивали.
— Садитесь. — Уилл указал Коре на кожаное кресло, некогда принадлежавшее его отцу, и она расправила юбки и села.
Уилл достал с полки книжного шкафа белый бумажный пакет, положил на стол, осторожно открыл и вынул из него какой-то белесый комок чуть больше детского кулачка. Комок был пористый, с черными вкраплениями, словно кто-то разбил дешевую тарелку и зачем-то спрятал осколки в куске глины. Уилл взял комок в руки и, наклонившись над Кориным креслом, показал ей; Кора заметила, как вьются кудри у него на макушке, увидела несколько седых волосков, блестящих и жестких, как проволока.
— Пустяки, конечно, — сказал Уилл, — нашел на берегу ручья, я там часто хожу, но ничего такого раньше не видел, хотя, впрочем, до вашего приезда и не обращал внимания. Что скажете? Быть может, это нужно передать в музей Колчестера?
Кора не знала, что ответить. Она неплохо разбиралась в аммонитах и диабазах, видала кривой акулий зуб, застывший в глине, при случае узнала бы надутого и колючего морского ежа и ребристого трилобита, а однажды в Лайм-Риджисе наткнулась на пласт с позвоночником какого-то мелкого животного, но, с присущей ученым скромностью, осознавала: чем больше знаешь, тем больше понимаешь, как мало знаешь. Уилл покатал комочек, от него откололся кусок глины и упал сквозь расставленные пальцы на пол.
— Ну что, — спросил Уилл, — каково же мнение специалиста?
Он бросил на Кору вопросительный и робкий взгляд, как будто понимал, что едва ли может порадовать ее чем-то невиданным, но все же не терял надежды. Она поцарапала комочек ногтем большого пальца — гладкая глина нагрелась в ладони Уилла.
— Мне кажется, это какая-то разновидность омара, — нашлась Кора и обрадовалась своей догадке, — только я никак не могу запомнить его название. Ах да! Hoploparia. Возраст на глаз не скажу, но, думаю, несколько миллионов лет. (Не вздумает ли он возразить, мол, Земля сотворена чуть ли не позавчера?)
