Стелла, проходя мимо открытой двери, не скрывает снисходительной и довольной улыбки: ведь у нее столько добрых знакомых, и она рада, что и муж наконец-то нашел себе подходящего собеседника. Как-то раз деревенская кумушка в надежде на сплетню полюбопытствовала у нее, как обстоят дела, и Стелла ответила шаловливо, едва удержавшись, чтобы не погладить янтарь: «Я не видала друзей вернее, они даже внешне стали похожи. На прошлой неделе она ушла домой в его ботинках и хватилась только на полдороге!» Причесываясь утром перед зеркалом, Стелла немного жалеет Кору: когда на нее находит стих, Кора умеет выглядеть привлекательно и роскошно, но так-то никто не назовет ее красавицей. Она кладет щетку — болит рука. После гриппа Стелла еще не совсем окрепла и не хочет выходить, куда приятнее сидеть у окна в синих сумерках и любоваться примулами, распускающимися в саду.
Люк Гаррет с тревогой обнаруживает, что стал знаменитостью. Среди студентов-хирургов завелась повальная мода, все подражают его странностям, над которыми когда-то откровенно потешались: мастерят на скорую руку зеркала в операционных, надевают белые хлопковые маски. Старшие врачи его по-прежнему не любят, опасаясь нашествия в больничных коридорах жертв уличных драк, которые, распахивая на груди рубахи, потребуют подлатать раны. Спенсер — по природной щедрости и чтобы как-то оградить свои вещи от постоянных посягательств друга — заказывает ему в подарок на память о врачебном триумфе кожаный ремень с тяжелой серебряной пряжкой, на которой просит выгравировать змею, обвившуюся вокруг посоха Асклепия.
Люк и сам не знает, что должно было измениться после того, как он докажет, что рану на сердце можно зашить, но все остается по-старому. Денег по-прежнему едва хватает, чтобы оплачивать квартиру, так что без валяющихся на полу банкнот, которые, как подозревает Люк, ему подбрасывает Спенсер, пришлось бы туговато. Он все тот же — сутулый, с густыми черными бровями, да и все унижения жизни не улетучились с парами хлороформа в двенадцатой операционной. И если откровенно, к сердцу-то он не подобрался: и лезвие ножа, и лезвие скальпеля не коснулись полости, так что, сказать по правде, никакое это не достижение.
Он признается Спенсеру (единственному из всех), как надеялся, что эта операция поднимет его в глазах Коры. Она его, конечно, любит (или, по крайней мере, так говорит) и восхищается им, но ему кажется, будто его обошли. Она завела новых друзей и пишет ему, мол, у жены священника такое милое личико, что даже цветы, завидев ее, вянут от зависти, а их дочь подружилась с Мартой, и даже Фрэнсис способен вытерпеть такое общество часок-другой. Он дивится ее решению переехать в Олдуинтер, а потом решает, что ею всего лишь овладело вдовье уныние, и радуется, что сумеет ее приободрить. Но вот они встречаются в Колчестере, Кора с воодушевлением рассказывает ему об Уильяме Рэнсоме, и серые глаза ее при этом так сияют, что кажутся голубыми; такое чувство (говорит она), будто Господь смилостивился над ней и послал ей брата, о котором она всегда мечтала. Она рассуждает о нем совершенно свободно, без всякой неловкости, не краснеет от смущения, не отводит глаза, но Гаррет все равно переглядывается с Мартой и понимает, что впервые они думают об одном. «Что происходит? — молча спрашивают они. — Что происходит?»
Спенсер с головой погружается в омут лондонского жилищного вопроса. Дело, которым он занялся в угоду Марте, увлекает его не на шутку: он внимательно изучает отчеты о заседаниях парламента, читает протоколы собраний комитета, бродит по Друри-лейн, облачившись в свое худшее пальто. Выясняется, что парламент лишь на словах расположен к беднякам, на деле же договаривается с промышленниками. Порою Спенсер, столкнувшись с вопиющей алчностью и злодейством, приходит в такое изумление, что не верит своим глазам, но, приглядевшись, понимает: на самом деле все еще хуже, чем ему показалось. Городские власти сносят трущобы и выплачивают домовладельцам компенсацию за потерю дохода. Поскольку ничто не приносит такой прибыли, как перенаселенность и пороки, домовладельцы потворствуют и тому и другому почище уличных сутенеров, а правительство их щедро вознаграждает. Жильцам сообщают, что для построенных фондом Пибоди новеньких красивых и уютных домов они чересчур аморальны, и им не остается ничего другого, кроме как перебраться в меблированные комнаты. Порой на улицах горят костры, жильцы сжигают рухлядь, которую уже не продашь. Спенсер вспоминает фамильную усадьбу в Саффолке: недавно мать обнаружила в доме комнату, о существовании которой они не догадывались, — и на него накатывает тошнота.
В доме Край Света Крэкнелл по-прежнему не спускает глаз с устья реки, густо увешивает изгородь освежеванными кротами да теплит на окне свечу.
2
Как-то вечером, прогуливаясь по солончакам с псалмами на устах, Уильям Рэнсом встретил сына Коры. Преподобный попытался разглядеть в непроницаемом личике черты своего друга, но так и не нашел сходства. Должно быть, такие глаза были у человека, которого она когда-то любила, подумал Рэнсом, такой подбородок и скулы. Но взгляд у мальчика был вопросительный, а не жестокий, как у Сиборна (так думал Уилл), хотя, будем честны, ребяческим его назвать было нельзя; впрочем, во Фрэнсисе и не было ничего детского.
— Что ты здесь делаешь один? — удивился Уилл.
— Я не один, — возразил мальчик.
Уилл огляделся, нет ли кого на берегу, но нет, ни души.
Фрэнсис засунул руки в карманы и рассматривал стоявшего перед ним мужчину, точно листок с задачами, которые надо было решить. Наконец он спросил — так естественно, как если бы этот вопрос возник во время их разговора:
— Что такое грех?
— Грех? — Уилл до того удивился, что даже споткнулся и вытянул перед собой руку, словно надеялся нащупать дверцу кафедры.
— Я подсчитал, — продолжал Фрэнсис, шагая рядом с преподобным, — в это воскресенье вы произнесли это слово семь раз. И пять — в прошлое.
— Я и не знал, что ты был в храме. Никогда тебя там не видел.
Неужели Кора тоже слушала службу, сидя в тени на скамье?
— Семь и пять равно двенадцать. Но вы так и не ответили.
Они дошли до Левиафана, и Уилл, обрадовавшись паузе, наклонился набрать камешков, которые прибой вынес к остову. За все годы служения его никто ни разу не спросил об этом, и сейчас преподобный, к своему удивлению, растерялся. Не то чтобы он не знал ответа — знал, и не один (Уилл прочел немало богословских книг), но вот так, на природе, без кафедры и скамей, в устье реки, волны которой лижут берег, и вопрос и ответ показались ему неуместными.
— Что такое грех? — повторил Фрэнсис с прежней интонацией, словно спрашивал в первый раз.
«Господи, дай мне сил», — подумал Уилл, одновременно раздраженно и благочестиво, и протянул мальчику камешек.
— Отступи чуть-чуть, — велел он, — встань тут, ко мне поближе, еще шаг. Вот так, хорошо. А теперь брось камнем в Левифана, вон в то ребро, у которого мы стояли.
Фрэнсис впился в преподобного взглядом, будто гадая, не смеются ли над ним, и, убедившись, что не смеются, бросил камешек и промахнулся.
