— То, что нужно, — заметил Спенсер, хотя в действительности ничего в этом не смыслил, и разгладил белый лист бумаги, на котором Эдвард старательно начертил, как умел — при том, что никогда этому не учился, — окруженный садом многоквартирный дом. — Если позволите, я возьму его с собой, покажу коллегам. Не возражаете?
Люк Гаррет дожевывал пятое печенье да озирал комнату, восхищаясь чистоплотностью миссис Бертон.
— Марта не успокоится, пока на Тауэр-Хилл не построят утопию Томаса Мора, — заметил он, слизнул сахар с большого пальца и обвел веселым взглядом ряды островерхих крыш за окном.
Написав Коре, он словно вскрыл нарыв: быть может, со временем станет больно, но сейчас он испытывал облегчение. Все, что он написал ей, было правдой, — по крайней мере, пока не положил перо. Он действительно не ждал ответа, ничего не требовал и не предлагал и не считал, что ему что-то причитается. Как знать, быть может, назавтра эйфория пройдет, но сейчас у Люка от счастья кружилась голова и настроен он был благодушно. Порой он представлял, как почтальон везет запечатанный конверт в мешке на багажнике велосипеда, и беспокойно гадал, как Кора примет его письмо: посмеется ли, расчувствуется, а может, оставит без внимания и будет жить как ни в чем не бывало? Скорее последнее, думал он; вывести Кору из терпения было не так-то просто, впрочем, как и растрогать: она ко всем относилась ровно, с одинаковой симпатией.
— Тогда вперед, в трущобы! — бодро воскликнул Чарльз и надел пальто, вспоминая, как давным-давно они с приятелем однажды вечером переоделись в женское платье, отправились в трущобы и слонялись под фонарями, приставая к прохожим.
— Вас могут попытаться облапошить, — напутствовал Эдвард Бертон (он еще недостаточно окреп, чтобы вернуться на работу в Холборн-Барс), — так что держите ухо востро, и тогда благополучно вернетесь домой целыми и невредимыми.
Они вышли довольно рано. Рабочий день на фабриках и в конторах еще не закончился, и в переулках стояла такая тишина, что было слышно, как в сотнях ярдов отсюда грохочут на стрелках поезда. Высокие дома загораживали свет, висевшее над головами прохожих белье никогда не отстирывалось дочиста. Лето выдалось мягкое, но отчего-то с трудом пробивавшиеся скудные солнечные лучи здесь пригревали жарче, чем где бы то ни было, и вскоре Мартино платье промокло между лопатками. Скользкие от объедков тротуары источали сладковатый запах гнили. Квартиры в некогда роскошных особняках поделили на клетушки и сдавали по ценам, несоизмеримым с доходами жильцов, комнаты пересдавали снова и снова, так что в одной квартире ютились вовсе не члены одной семьи, а чужие люди, ругавшиеся из-за чашек, тарелок и квадратных футов. Меньше чем в миле отсюда, за грифонами Сити, домовладельцы, их адвокаты, портные, банкиры и шеф-повара интересовались лишь суммой под столбцами гроссбухов.
Марта всюду видела признаки, внушавшие ей надежду, хотя другие их не замечали; она то и дело кивала и улыбалась, потому что все встречные казались ей знакомыми. Вот женщина в ярком жакете вышла из-за кружевной занавески, чтобы полить герань на подоконнике, и выбросила опавшие лепестки, которые, порхнув, опустились в сточной канаве рядом с разбитой пивной бутылкой. Вот польские рабочие, которые приехали в Лондон на заработки и обнаружили, что если Дику Уиттингтону и наврали насчет выложенных золотом мостовых, то хотя бы зимы тут мягче, а в порту всегда кипит жизнь. Шумные, оживленные, стоят попарно, прислонившись к дверям, в кепках, сдвинутых набекрень, передают друг другу польскую газету и курят черные папиросы. А вот шагает на остановку автобуса еврейское семейство, о чем-то оживленно переговариваясь; на девочках красные туфельки. А вот по другой стороне дороги идет индианка в крупных золотых серьгах.
Но даже Марта не могла не признать, что зачастую взору здесь являлось жалкое зрелище: молодая мать сидит на крыльце и с завистью смотрит, как двое детей жуют дешевый белый хлеб с маргарином; кучка мужчин наблюдает, как готовят к бою бульдога, — тот вцепился в веревку и висит на зубах над землей. Кто-то выбросил номер «Вэнити Фэйр», с обложки безмятежно улыбается актриса в желтом платье, а рядом с журналом в канаве сучит лапками востроглазая крыса. Проходя мимо мужчин с собакой, Марта не удержалась и смерила их гадливым взглядом. Мужчина с закатанными по локоть рукавами — виднелась расплывшаяся татуировка — притворился, будто сейчас бросится на нее, и расхохотался, когда Марта отшатнулась. Люк, знавший изнанку города куда лучше, чем хотел показать, решил проявить себя рыцарем и пошел ближе. Спенсеровы рассуждения о социальной ответственности его забавляли.
— Получится ли? Не может не получиться. — Марта указала на шагавших впереди Чарльза и Спенсера, те брезгливо пробирались среди гнилых фруктов, над которыми вилась мошкара: — Должен же он понять, что здесь жить нельзя, хотя бы из простой гуманности и здравого смысла!
— Что уж тут непонятного. Он, конечно, глуповат, но добр. Здравствуй, красавица, — Люк улыбнулся девице в кудрявом парике, которая выглянула из дверей, бросила на него призывный взгляд и послала воздушный поцелуй. — Вы же знаете, он ради вас так старается. Если бы вы его попросили, он раздал бы все свое состояние нищим, а без вас их бы и не заметил…
Марта хотела возразить, но потом решила: после всего, что было, Чертенок заслужил ее откровенность.
— Вы ведь меня не осуждаете, правда же? Я ему никогда ничего не обещала, да и его семья едва ли согласилась бы на такую партию, но одна я ничего не сумею сделать. У меня нет денег, к тому же я женщина, существо безъязыкое.
Они дошли до дворика, со всех сторон окруженного многоэтажными домами. Люк посмотрел на друга, увлеченного неразрешимой проблемой лондонского жилья. Спенсер стоял, сложив на груди руки, и что-то негромко говорил Эмброузу, но тот слушал вполуха: внимание его привлекла девочка в костюме феи, которая сидела на крыльце и курила папиросу.
— Он вступил в Социалистическую лигу и уверяет, что Уильям Моррис уже поручил ему какое-то задание. Не пора ли вам охладить его пыл, Марта?
Девочка в костюме феи затушила папиросу и закурила новую; крылышки у нее за спиной задрожали, и с них слетело перо.
В душе Марты шевельнулось чувство вины.
— Я всего лишь его друг, — отрезала она. — Он же не марионетка, у него есть своя голова на плечах, вот послушайте…
— Все эти новые дома на набережной Темзы, — вещал Спенсер, — которыми они так гордились: дескать, вот вам доказательство прогресса! — вы их видели? Не квартиры, а клетки. Теснота такая, разве что на головах друг у друга не сидят, в некоторых комнатах нет окон, а те, в которых есть, размером не больше почтовой марки, собачья будка и то уютнее.
Спенсер бросил взгляд на подошедшую к ним Марту, которая, не сдержав раздражения, вмешалась в разговор:
— Да вы только посмотрите на себя, Чарльз. Вам не терпится вернуться домой, к Кэтрин, вашим бархатным домашним туфлям и вину, один глоток которого стоит больше, чем эти бедолаги тратят за неделю. Для вас они существа другого вида, вы уверены, что они сами во всем виноваты, потому что безнравственны и глупы. Посели их хоть во дворец, и они его за неделю загадят — так, по-вашему? Что ж, быть может, вы правы: они действительно не такие, как вы, потому что подобные вам жалеют каждый пенни, который тратят на налоги, а они, у которых ничего нет, готовы делиться последним, — нет, Люк, я не стану молчать, вы что же думаете, если Кора научила меня, какой вилкой есть рыбу, так я забыла, откуда родом?
