— Бедняга спятил, — покачал головой Чарльз, глядя на сидевшего в сточной канаве незнакомца. Но тут Холл достал из кармана нож. — Осторожно! — воскликнул Чарльз, чувствуя, как волосы на затылке встали дыбом. — Осторожно, у него нож! Спенсер!
Спенсер стоял к Холлу спиной и от волнения после стычки ничего не соображал. Он обвел недоуменным взглядом Чарльза, потом Люка и спросил:
— Вы не ранены?
— Цел, — ответил Люк, — только никак не могу отдышаться.
Потом он увидел, как Холл с трудом поднялся на ноги, как блеснуло солнце на лезвии ножа, когда убийца со звериным воплем бросился на Спенсера, и тут же — как Спенсер лежит в мертвецкой и его тонкие светлые волосы рассыпались по мраморному столу. Люка обуял ужас. Он ринулся к Холлу, успел добежать, схватился за лезвие ножа, и вместе они рухнули на землю. Сэмюэл Холл упал первым, и тяжело: голова его ударилась о бордюр с таким звуком, точно раскололи орех.
Шарманщик уже ушел в другие переулки, издалека долетал мотив, похожий на колыбельную, так что дети, наблюдавшие за сценой, решили, что черноволосый мужчина, который с ними танцевал, заснул, раз лежит и не двигается. Но Люк был жив и в сознании, а не шевелился он, поскольку понимал, что с ним случилось, и не мог заставить себя взглянуть на рану.
— Люк, вы нас слышите? — Марта нежно его коснулась, и он приподнялся, потом сел и обернулся к ним.
Краска сбежала с лица Марты. Рубашка Люка стала алой от ворота до ремня, правую ладонь и предплечье заливала кровь. Чарльз подошел ближе (предварительно убедившись, что тот человек в коричневом пальто уже никогда не встанет), и сперва ему показалось, что доктор сжимает в кулаке кусок мяса. Но это была его собственная плоть: Люк схватился за нож, и тот рассек ему ладонь, так что на запястье свешивался толстый, лоснящийся лоскут кожи и мяса, глубже виднелись сероватые кости, поверх которых, точно перерезанная ножницами бледная лента, лежало в крови сухожилие или связка. Казалось, Люку вовсе не больно. Он держал правое запястье левой рукой, рассматривал кости и повторял, точно на литургии: «Ладьевидная кость, крючковидная кость, запястье, пясть». Потом, закатив глаза, упал на руки склонившихся над ним друзей.
2
Приблизительно в миле от этого сумрачного двора Кора с письмом в кармане шла к собору Святого Павла. В Лондоне ей было тоскливо и скучно. Навещавшие Кору друзья находили, что она стала рассеянной, держится холодно и отстраненно. Кора же, в свою очередь, думала о том, какие они все щеголи, как боятся сказать лишнее, какие у женщин белые ручки с острыми блестящими ногтями и какие у мужчин розовые, гладкие, точно у младенцев, щеки (или же нелепые усы). Беседуют лишь о политике, скандалах и в каких ресторанах подают самые модные блюда. Кору так и подмывало сбросить все со стола и сказать: «Кстати, я вам рассказывала, как стояла у железной решетки в Кларкенуэлле и слушала, как шумит заключенная под землю река, как несет воды в Темзу? Знаете ли вы, как я смеялась в день, когда умер мой муж? Видели вы хоть раз, чтобы я поцеловала сына? Неужели же вы никогда не говорите о важном?»
Накануне Кэтрин Эмброуз пришла в гости вместе с Джоанной. Вскоре после того как Стелле поставили диагноз, Кэтрин и Чарльз Эмброуз забрали детей Рэнсомов к себе, поскольку доктор Батлер, дожидаясь решения Уилла, как следует лечить его жену, настоял на том, что больной нужен покой и свежий воздух, а детей необходимо отослать. Чарльза смущало, что дома стало шумно и тесно, но тем не менее теперь он каждый вечер возвращался раньше обычного с полными карманами конфет и допоздна играл с детьми в карты. Дети скучали по родителям, но стойко переносили разлуку. Джоанне сразу же разрешили пользоваться библиотекой Эмброузов и научили ее накручивать волосы на папильотки; Джеймс рисовал немыслимо сложные механизмы и посылал рисунки маме в запечатанных сургучом конвертах. Джоанна, с мамиными глазами и папиным ртом, за какой-нибудь месяц стала совсем взрослой. Она запоем читала книги из библиотеки Чарльза и собиралась (по ее словам) стать врачом, медсестрой или инженером, кем-нибудь таким, она еще не решила.
— Я так рада вас видеть, — искренне сказала Кора.
— Что вы делаете в Лондоне, Кора? — спросила Кэтрин и откусила кусок хлеба с маслом. — Что заставило вас уехать? Вы же были так счастливы, вы увидели столько нового. Если кто и сумел бы раскрыть тайну чудовища из Блэкуотера, так только вы! На солнцестояние все в один голос твердили, что вы теперь вылитая деревенская девушка. Мы думали, вас теперь в Лондон и не заманишь.
— Мне надоели грязь и беспорядок, — весело ответила Кора, но Кэтрин ей не поверила ни на секунду. — Я городская мышь и всегда ею была, а все эти помешанные девчонки, слухи о змее, подковы на дубе… Кажется, останься я там еще хоть на день, я бы спятила. Да и признаться, — она с безучастным видом отщипывала крошки от куска хлеба, — я не понимаю, что вообще там делала.
— Но вы же скоро вернетесь в Эссекс, правда? — спросила Джоанна. — Нельзя же бросать друзей в болезни, ведь именно сейчас вы так им нужны!
Тут Джоанна вспомнила о маме, о том, как соскучилась по ней, и фиалковые глаза девочки затуманились. Она не удержалась и расплакалась.
— Ну что ты, Джоджо! — Коре стало стыдно за себя. — Конечно же, я вернусь.
Чуть позже, когда они остались вдвоем, Кэтрин спросила у Коры:
— Что же все-таки произошло? Уилл Рэнсом у вас не сходил с языка, я и думать боялась, что будет дальше! Потом увидела вас вместе, вы и словом не перемолвились, мне показалось, вы друг друга не переносите… Признаться, поначалу ваша дружба меня удивляла, впрочем, вы всегда были чудачкой. Теперь же, когда Стелла в таком положении…
Но Кора, которой с тех пор, как она овдовела, не удавалось скрывать отражавшихся в глазах мыслей, словно опустила шторы и отрезала:
— В этом нет ничего странного. Нам было интересно друг с другом, вот и все.
Если бы Кора умела объяснить, какая кошка между ними пробежала, с удовольствием сделала бы это, но сколько ни думала, — и не смыкая глаз до поздней ночи, и едва проснувшись утром, — никак не могла понять. Она так ценила привязанность Уилла еще и потому, что он никогда бы не захотел от нее того же, чего некогда Майкл; его чувства сдерживали Стелла, его вера и, как с благодарностью думала Кора, совершенное безразличие к ней как к женщине.
— Будь я хоть головой в банке с формалином, ему это все равно, — призналась она как-то Марте, — потому-то он предпочитает письма личным встречам. Я для него лишь ум, а не тело, я в безопасности, как ребенок, — понимаешь теперь, почему я так ценю эту дружбу?
Она и правда в это верила. Даже сейчас, вспоминая ту минуту, когда все переменилось, она винила во всем себя, а не его: ей не следовало так на него смотреть, она сама не знала, почему так себя повела. Что-то шевельнулось в ее душе от того, как крепко он взял ее за талию, он это заметил и растерялся. Письма его и сейчас очень любезны, но все равно ей казалось, что прежней невинной и чистой дружбы между ними уже не будет.
