Потом пришло письмо от Люка, и на этот раз в смятении оказалась уже Кора. Не то чтобы она не знала о его любви, он частенько с улыбкой делал признание, но на этот раз она не могла рассмеяться в ответ и заявить, что тоже любит своего Чертенка. И здесь ушла былая невинность и чистота. Хуже того, ей показалось, что он вынуждает ее принять решение. Все годы юности (которую у нее отняли) Кора подчинялась чужой воле, и вот сейчас, не успела она толком пожить, как хочет, а ее уже снова пытаются присвоить! Люк написал, мол, понимает, что его любовь безответна, но без надежды на взаимность такие письма не пишут.
Кора пересекла Стрэнд, нашла у собора Святого Павла почтовый ящик и несколько пренебрежительно бросила в него письмо, адресованное доктору Гаррету. За спиной ее послышалась музыка: на ступенях собора сидел человек в лохмотьях солдатского мундира и крутил ручку шарманки. Левый рукав был пуст, медали на груди блестели на солнце. Веселая мелодия приободрила Кору. Она подошла к инвалиду и положила ему в фуражку несколько монет.
Д-р Джордж Спенсер
Пентонвилль-роуд
Лондон
29 августа
Уважаемая миссис Сиборн,
Надеюсь, у Вас все благополучно. Сразу оговорюсь: Люк об этом письме не знает и очень бы рассердился на меня, если бы я ему об этом рассказал, но я считаю, Вы должны знать, что ему пришлось пережить.
Я знаю, что он Вам написал. Я читал Ваш ответ. Не думал, что Вы способны на такую жестокость.
Но пишу я вовсе не для того, чтобы Вас упрекнуть, а чтобы рассказать, что случилось, после того как мы отправились в Бетнал-Грин.
Вам, должно быть, уже известно, что на нас напал человек, который ранил Эдварда Бертона, и что Люк бросился меня защищать. Самое ужасное, что он схватился за лезвие ножа и располосовал правую ладонь. Оказавшиеся при этом были очень добры: девочка оторвала от платья подол и под моим руководством скрутила из него жгут, нам принесли дверь, чтобы на этих импровизированных носилках мы вынесли Люка из переулка на Коммершиал-стрит и там уже взяли кэб. К счастью, все это произошло неподалеку от Королевской больницы в Уайтчепеле, так что Люком сразу занялся наш коллега. Рану промыли, поскольку больше всего мы опасались заражения. Люку было очень больно, но от наркоза он отказался под тем предлогом, что-де больше всего на свете ценит свой ум и не готов им рисковать.
Пожалуй, я Вам лучше расскажу о ране. Выдержите? Ископаемые кости Вас не пугают, а живые?
Нож вошел в руку возле основания большого пальца и распорол ладонь наподобие того, как отделяют жареную рыбу от костей. Мышцы оказались разрезаны, но самое страшное, что пострадали два сухожилия, которые управляют указательным и средним пальцем. Повреждения были видны невооруженным глазом, рана была такой чистой, что студенты-медики могли бы, взглянув на нее, сдавать экзамен по анатомии.
Люк попросил меня провести операцию. От наркоза опять отказался, завел речь о техниках гипноза, которые изучал. Рассказал мне о докторе из Вены, которому под гипнозом удалили три зуба мудрости, а тот даже не поморщился. Признался, что однажды сам ввел себя в такой глубокий гипнотический транс, что свалился на пол и не проснулся. Повторил, что, по его мнению, боль перенести не труднее, чем сильное наслаждение (этот вопрос немало его занимал, чего я, признаться, не понимаю по сей день), и заставил меня поклясться, что я не дам ему наркоз, если только он сам об этом не попросит. Вот в точности его слова: «Я доверяю своему разуму больше, чем твоим рукам» — так он сказал.
Я не мог попросить медсестру мне ассистировать, это было бы нечестно. Люк наверняка, по своему обыкновению, подготовил бы операционную, но тут ему не оставалось ничего, кроме как лежать беспомощно на собственном столе и давать указания: мы оба должны были надеть белые хлопковые маски, а мне он велел поставить зеркало, чтобы он, если вдруг очнется от гипноза, мог сам следить за ходом операции.
Его должен был бы оперировать самый знающий хирург Европы, а никак не я: способности мои в лучшем случае можно назвать скромными (что уж тут скрывать, Люк посмеивался над ними со студенческой скамьи). Дрожащей рукой я брал инструменты, так что те грохотали в кювете, и Люк, разумеется, видел, как мне страшно. Он велел мне развязать бинты, чтобы он мог изучить рану, и дал мне указания, прежде чем погрузиться в гипноз; когда я отделял ткань от обнаженной раны, он наверняка испытывал нестерпимую боль, но лишь закусил губу и побледнел. Я приподнял лоскут кожи с его ладони, и Люк принялся рассматривать сухожилия с таким видом, как будто это вовсе и не его рука, а какого-нибудь трупа из анатомички, который мы резали и зашивали. Объяснил мне, каким швом соединить концы разрезанных сухожилий, не задев соединительную ткань, — чтобы, когда я зашью рану, кожа на ладони не натягивалась слишком туго. Потом что-то еле слышно зашептал и успокоился: принялся читать стихотворения, перечислять названия химических веществ и все кости человеческого тела, потом перевел взгляд на дверь, улыбнулся, словно увидел старого друга, и погрузился в транс.
Я его обманул. В ту самую минуту, когда давал ему обещание, я уже знал, что нарушу клятву. Я выждал немного, коснулся его руки, убедился, что он без сознания, позвал медсестру, и мы дали ему наркоз.
Оперировал я два с лишним часа. Не буду утомлять Вас подробностями операции, признаюсь лишь со стыдом: я сделал все, что в моих силах, но этого было недостаточно. Люку нет равных в точности, смелости и мастерстве, и делай эту операцию он сам, через год никто бы и не догадался, какой серьезной была рана. Я наложил швы, Люка привели в сознание, он почувствовал, как в горле саднит от трубки, и сразу же понял, что к чему. Если бы только был в силах, он придушил бы меня в тот же миг.
