— Она сказала, что устала и пора отдохнуть… — ошеломленно пробормотал он. Что они там делают? Подолы густо облепила грязь, шеи напружены в усилии?
— Стелла, Стелла! — кричали они, словно звали ребенка, который загулялся и не пришел домой к назначенному часу. Руки скользили по влажной древесине. Наконец они втроем подняли лодку, которая, как ни странно, оказалась не такой уж и тяжелой и, когда ее шевелили, вся ходила ходуном.
Там, в тени, укрытая от глаз, безмолвно лежала Стелла Рэнсом в окружении своих голубых талисманов. Увидев ее, Уилл не удержался от крика. Кора тоже вскрикнула, выпустила лодку, и та упала и развалилась на части. Последние лучи солнца осветили Стеллу, чье тонкое голубое платье подчеркивало все ее хрупкие косточки на плечах и бедрах. В руках она сжимала букетик лаванды, которая все еще пахла. Вокруг лежали голубые стеклянные бутылочки, клочки голубого батиста и хлопка, под головой — голубая шелковая подушка, а в ногах — ее голубая тетрадь, покоробившаяся от влаги. Кожа Стеллы посинела, синие губы обметало, под кожей, точно прожилки на мраморе, проступили вены; веки закрытых глаз тронула чернота. Уильям Рэнсом упал на колени и рывком прижал жену к груди.
— Стелла, — позвал он и поцеловал ее в лоб, — я здесь, Стелла, мы пришли забрать тебя домой.
— Не бросайте нас, дорогая, не надо, — вторила ему Кора, — не умирайте! — Она взяла бледную руку Стеллы и потерла в ладонях.
Джоанна потянула вниз подол маминого тонкого платья, чтобы прикрыть ее голые синие ноги.
— У нее зубы стучат, слышите? Слышите? — Потом сняла пальто, стащила пальто с Уилла, и они укутали Стеллу.
— Стелла, дорогая, вы слышите нас? — с нежностью и отчаянием вопрошала Кора. Ее терзало непривычное чувство вины. О, конечно, конечно же, Стелла их слышала! Темные веки ее затрепетали, и она открыла глаза — такие же фиалковые, как прежде.
— Я причастилась славы Божией, — произнесла Стелла, — я стояла на пороге дома Его пира, и надо мною было знамя Его — любовь.
Она часто дышала и зашлась в кашле, после которого в уголке рта осталась капелька крови. Уилл вытер кровь большим пальцем и сказал:
— Пока об этом говорить рано, твой срок еще не настал. Ты нужна мне, любимая. Помнишь, мы же клялись, что никогда друг друга не оставим?
Его охватила такая радость, что Уилл даже устыдился. Вот оно, его искупление! В эту минуту он не думал ни о ком, кроме Стеллы. «Господь снова явил благодать! Изобильна благодать первому из грешников!»
— Мы угаснем с тобой в один день, как свечи у открытого окна, — улыбнулась Стелла. — Я помню! Помню! Но меня позвали домой, и что-то таилось в реке, и шептало мне в ночи, и алкало, и я решила: пойду к реке и заключу с ним мир ради Олдуинтера. — С этими словами она взглянула на реку, где в ясном небе сияла вечерняя звезда, и испуганно спросила: — Он приходил за мной? Приходил?
— Он ушел, — ответил Уилл. — Ты прогнала его бесстрашно, как львица, а теперь пойдем с нами, пойдем домой.
Он поднял ее без труда; Джоанна и Наоми помогли ему встать на ноги. Какая же она легкая! Словно уже тает в синих сумерках!
— Кора, — негромко окликнула Стелла и протянула к ней руку, — какая ты теплая, ты всегда такая теплая! Скажи Фрэнсису, чтобы взял мои камешки, всё, что здесь осталось, и выбросил в реку. Пусть вода в Блэкуотере станет голубой!
Ноябрь
Земной шар вращается вокруг наклонной своей оси, звездный охотник шагает по небу Эссекса, а за ним по пятам следует его старый пес. Как ни торопит зима, а осень все не уходит: погода стоит теплая, ясная, и природа красива избыточной, какой-то варварской красотой. Когда из-за туч выглядывает солнце, дубы на лугу в Олдуинтере блестят, точно медь, живые изгороди усыпаны алыми ягодами. Ласточки улетели, но на протоках соляных болот пугают детей и собак лебеди. На берегу Блэкуотера Генри Бэнкс сжигает обломки лодки. Мокрое дерево трещит, черная краска пузырится.
— «Грейси», — говорит Бэнкс, — так вот где ты, оказывается, была все это время.
Рядом с ним стоит прямая как палка Наоми и с опаской глядит на реку: начинается прилив. Наоми не может пошевелиться, так и стоит — одной ногой на песке, другой в воде. «Что дальше? — думает она. — Что дальше?» Между ее большим и указательным пальцем чернеет заноза с корпуса лодки, и она касается этого талисмана, восхищаясь делом своих рук.
Лондон капитулирует чересчур быстро, выбрасывает белый флаг: к середине ноября окна омнибусов на Стрэнде уже покрывает изморозь. Чарльз Эмброуз снова исполняет роль отца: за его письменным столом постоянно сидит Джоанна, причем, как назло, выбирает самые неуместные книги, Джеймс после завтрака отыскал в канаве чьи-то сломанные очки и к ужину сделал из них микроскоп. Больше всего Чарльзу нравится Джон с его добродушием и отменным аппетитом — Эмброуз узнает в нем себя. Лежа на животе, мальчик раскладывает пасьянс. В ночь Гая Фокса Джон порвал пальто и ничуть не расстроился. Вечерами Чарльз переглядывается с Кэтрин, и оба качают головой: то, что в их упорядоченном, со вкусом обставленном доме обитает эта троица, едва ли не более странно, чем все речные чудища вместе взятые. Письма между Лондоном и Олдуинтером курсируют так часто и с такой быстротой, что Эмброузы шутят, мол, для них на запасном пути держат ночной поезд. Джон в это верит и просит испечь для машиниста пирог, чтобы тот подкрепился.
Чарльз получил письмо от Спенсера. Правда, от былого пыла не осталось и следа. Разумеется, пишет Спенсер, он считает своим долгом и впредь прикладывать усилия для улучшения жилищных условий бедняков, но все же сейчас его больше интересует, куда разумнее вложить капиталы, которые так его тяготят. Возможно, в недвижимость, упоминает Спенсер (вскользь, хотя все понятно без объяснений), сейчас это выгодно, но Чарльза не проведешь, он прекрасно понимает, в чем тут дело. В Бетнал-Грин появился новый домовладелец, щедрый, с добрым сердцем, а следовательно, совершенно непрактичный.
Эдвард Бертон, который пока не вернулся к работе, поднимает глаза от чертежей и видит за столом Марту. Кора Сиборн отдала ей печатную машинку, и грохот стоит несусветный, но он не сердится. Да и на что ему сердиться? Всего лишь месяц назад он мог лишиться крыши над
'головой, сейчас же жизнь его течет так покойно и благополучно, что, проснувшись утром, он сам себе не верит. Новый домовладелец нанял двух клерков, чтобы те проверили каждую квартиру. Они пришли с фотоаппаратом, от чая отказались, отметили, что оконная рама отсырела, дверь покоробилась, третья ступенька скрипит. За неделю все исправили, и улица пропахла побелкой и штукатуркой. За завтраком и ужином фабричные рабочие и сиделки, клерки и старики со страхом судачат о том, что теперь-то наверняка плату поднимут так, что ахнешь, — но плату не подняли. Соседи сбивались в кучки на лестницах, чесали в затылках, и было решено, что новый домохозяин не иначе как дурак. Жильцы даже негодуют, дескать, не нужны нам его подачки, — но за закрытыми дверями готовы восхвалять имя благодетеля, да не знают, как его зовут.
