– Вы что же, знаете – как?
– Да, знаю. Это и есть моя идея.
– Ну что ж, выкладывайте.
Любопытство, возобладавшее над пиететом, заставило солдат, поначалу расступившихся, снова собраться вокруг коменданта, чтобы послушать, что там еще удумала кабатчица.
– Вы, верно, знаете, мессир, – меж тем продолжала она, – у меня есть мул, и когда я отправляюсь за провизией в Лон-ле-Сонье, то загружаю ему на спину две здоровенные корзины.
– Знаю-знаю, только не могу взять в толк, к чему вы это…
– Сейчас увидите. Кто же мешает привязать одну веревку к корзине, спустить ее в ров, а после, когда добрый монах в нее заберется, поднять?.. Вы меня понимаете, мессир?
– Да.
– Таким вот образом и приказ не будет нарушен, и милосердие свершится…
– Не стану отрицать, – ответил комендант.
– Стало быть, вы разрешаете?
– Не стану утверждать… А что если этот ваш монах из какого-нибудь горного монастыря, к примеру Сен-Клодского аббатства, и водит дружбу с капитаном Лакюзоном?
– С этим коником?! – изумилась матушка Фент. – Да что вы, мессир, Боже упаси! Ежели он с кем и водит дружбу, то разве что с французами, и только. Он же из Кюзойского аббатства…
– А вы почем знаете?
– Да вы на рясу его поглядите, мессир. Или не видите? Серая, веревкой подпоясана… а сам он босой. Так только добрые кюзойские монахи одеваются.
– Да уж, – с усмешкой ответил комендант, – да уж, в военной форме я разбираюсь куда лучше, чем в монашеских рясах.
– Ну так что, мессир, вы согласны?
– Да, но с одним условием.
– Каким?
– Чтобы этот монах носа не казал из вашей конуры, чтобы нигде не мелькал в крепости и чтобы завтра чуть свет убирался восвояси.
– Будет исполнено, мессир. Не беспокойтесь и во всем положитесь на меня.
Дав наконец долгожданное разрешение, комендант медленно удалился, опираясь на трость.
А кабатчица во все горло закричала:
– Эй, Никола! Где ты там?..
Через несколько мгновений из-под материнского крова выбрался Никола Большой.
Он расправил свои длиннющие руки и кулаками потер глаза. Определенно, доброго малого разбудили слишком резко – он спал даже на ходу.
– Сходи-ка за моей большой корзиной из тех, что я гружу на мула, – велела ему матушка Фент. – Да канат не забудь, да еще коротких веревок, штук несколько, захвати… И чтоб одна нога здесь, другая там! Управишься быстро, так и быть, плесну тебе водочки.
Обрадованный таким обещанием, Никола Большой проявил необыкновенную живость, достойную самых высоких похвал, не прошло и пяти минут, как он вернулся со всем, что требовалось.
Солдаты не мешкая взялись за дело под руководством старухи. Они начали с того, что с каждого угла корзины привязали по короткой веревке. Потом, соединив веревки вместе, закрепили их на конце каната. И стали опускать все это сооружение к подножию крепостной стены.
Тем временем монах как-то изловчился спуститься по откосу в ров, но там силы, как видно, опять оставили его. Он лежал неподвижно на мерзлой земле, не подавая признаков жизни.
– Преподобный! – окликнула его матушка Фент. – Отец мой добрый!.. Сейчас мы вам поможем. Вот вам корзина, в ней вам будет удобно, хоть мы и соорудили все наспех. Соберитесь же с духом и силами, добрый мой отец, и полезайте внутрь…
Монах как будто не расслышал ее и даже не шелохнулся.
– Господи всемилостивый, – пролепетала кабатчица, – да он уж, никак, отдал Богу душу!.. Ах, боже правый, беда-то какая!..
Но, не желая смиряться с отчаянием и терять надежду, она снова принялась окликать монаха, взывая к его мужеству.
Наконец ее зов был услышан. Монах вновь очнулся. Подполз к корзине и с громким стоном перевалился в нее.
– Слава тебе, Господи! – воскликнула кабатчица. – Праведник теперь в безопасности. Эй, вы, там, а ну навались… да потише тяните, без рывков! Всем по стакану «можжевеловки» обещаю!
По-видимому, когда сердобольная наша матушка впадала в религиозный раж, о благоразумной хозяйственной бережливости она забывала напрочь.
И вот корзина с монахом вполне благополучно достигли верхотуры крепостной стены. Все было кинулись к чудом спасеному старику. Но тот вдруг застонал и запричитал еще громче, умоляя спасителей не прикасаться к нему, потому что, по его словам, на нем живого места нет, и все его тело, от головы до пят, – одна сплошная рана, и очень болит.
– Будьте покойны, святой отец, – заверила его матушка Фент, отстраняя всех, – вас обиходят получше, чем короля, и этим займусь я сама. Двое из этих молодцов поднимут вас и очень бережно, с почтением перенесут в мою спальню, так же, как священник несет под покровами святые дары в праздник Тела Господня.
Сказано – сделано, и уже через несколько мгновений монах лежал на старухиной кровати в спаленке, единственное окошко которой выходило на ров прямо над потерной.
* * *
Великий кардинал не случайно заперся в своих покоях, о чем, как мы помним, комендант крепости объявил матушке Фент, и не случайно же приказал он никого к нему не допускать ни под каким предлогом. Ему хотелось побыть одному и хорошенько, трезво обдумать странную величественную сцену, во время которой он дал возможность блеснуть священнику-воину. Ему хотелось восстановить в памяти и основательно поразмыслить над каждым дерзким и откровенным ответом этого человека, странного и несравненного, которого не пьянят военные победы и не пугает неотвратимая казнь. Человека, чьи рвение, упорство и воля давно стоят железной стеной перед войсками первого королевского министра Франции …
Быть может, для тех из наших читателей, кто в точности знает, какую роль в истории сыграли натура и привычки Красного преосвященства, покажется странным и невероятным его отношение к преподобному Маркизу во время их встречи.
Однако же нам подобное отношение, безусловно, исключительное, совсем не кажется странным: только таким оно и могло быть в похожих обстоятельствах. Человеку заурядному свойственно гневаться, когда ему в глаза говорят суровую правду. А если такой человек облечен властью, в душе его нет места ни благородству, ни величию, и месть не заставит себя долго ждать – она последует за первой же вспышкой гнева.
Но разве мог Ришелье с высоты своего положения обидеться на некоторые слова Маркиза, произнесенные с нескрываемой издевкой?.. Да и потом, Ришелье устал от этой бесконечной ничтожной лести и заискиваний своих людей, покорных и дрожащих, как слуги, которые даже не смеют высказать собственное мнение, если оно не совпадает с мнением их повелителя. В глубине души он почувствовал своего рода удовлетворение оттого, что ему на пути повстречался человек независимого ума и твердых убеждений, не боящийся оспариввать его волю. К тому же, повторим, поразительная правота суждений священника оправдывала их невольную дерзость.
