Было десять часов вечера, когда кардинал, приняв окончательное решение, поднялся с кресла, в котором долго сидел, погруженный в глубокие раздумья.
Хмурое, затянутое с утра тучами небо к ночи пролилось дождем; дул сильный северо-западный ветер – в его безудержных порывах водяные капли вовсю хлестали по высоким окнам, сотрясая стеклышки в оловянных ячейках.
Между тем, как мы помним, преподобного Маркиза, по распоряжению кардинала, препроводили в часовню.
Солдаты подвели его прямо к алтарю и, удалившись охранять выход снаружи, оставили одного.
Часовню освещал лишь тусклый огонек серебряной лампады, подвешенной к сводчатому потолку. Этот огонек, днем совершенно неприметный, с наступлением сумерек делался более ярким и в ночи отбрасывал слабый – совсем бледный, мерцающий отсвет на мраморные плиты пола, играя смутными бликами на убранстве алтаря и резных рамах полотен.
Сперва Маркиз преклонил колени перед дарохранительницей и принялся молиться с истовостью христианина и усердием священника. Потом, поднявшись с колен, он сложил руки на груди и, обратив взор на образ распятого Христа, погрузился в свои мысли, одновременно печальные и утешительные, какие пред смертью волнуют душу праведника. В полной отрешенности он потерял счет времени.
Из покоев кардинала к часовне вел узкий переход.
Ришелье никому не сказал ни слова. Взял горевшую на камине лампу и один ступил в темный коридор.
Дверь в часовню охранял французский солдат.
– Можете идти, – сказал солдату кардинал, – в вашем присутствии больше нет надобности.
Часовой тотчас повиновался – и кардинал отворил дверь.
Ришелье подошел к Маркизу совсем близко и коснулся его плеча – священник оглянулся: его лицо не выражало ни растерянности, ни удивления. Однако ж он поклонился – скорее в знак почтения к кардинальской мантии, в которую был облачен министр, а не к нему самому.
– Священник, – спросил его кардинал, – о чем вы так задумались?
– Видите ли, монсеньор, – спокойно отвечал Маркиз, – я задумался о том, что до сего дня считал вас безжалостным врагом и проклинал за то зло, которое вы причинили всему, что мне дорого… и тем не менее в этот последний час ненависть, вся без остатка, исчезла из души моей, и я прощаю вас от всего сердца.
– Откуда такое смирение и такая снисходительность?
– Взгляните, монсеньор!..
Рука Маркиза указала на Христа.
И он продолжал:
– Взгляните, Сын Божий, умирая на позорном кресте, простил своих мучителей… Я молил Его дать мне силы, чтобы последовать явленному им высокому примеру. И просьба моя, похоже, была услышана, ибо, повторяю, я иду на смерть, не держа в себе ни капли горечи…
– Стало быть, вы не боитесь смерти?
– Чего же мне ее бояться? Как солдат я часто ходил с нею бок о бок; как человек я знаю, что конец жизни неопределен и смерть всегда витает рядом и кружит в поисках добычи, словно стервятник; как священник я боролся с чужими страхами и слабостями, которые она влечет за собой. Словом, как видите, мне нечего бояться того, что я хорошо знаю. Так что пусть приходят ваши палачи, я готов.
– Палачи не придут, – медленно возразил Ришелье.
– Что вы хотите этим сказать?
– Такие люди, как вы, преподобный Маркиз, возвеличили бы любой эшафот и облагородили бы любую виселицу, осияв их ярким ореолом мученичества. И я считаю вас достаточно великим и не желаю возвеличивать еще больше. Так что – живите!
– Я, монсеньор? – воскликнул священник.
– Надеюсь, – с ухмылкой прибавил Ришелье, – вы не откажетесь принять жизнь… от меня?
Преподобный покачал головой.
– Монсеньор, – молвил он в ответ, – боюсь, как бы мне не пришлось выкупать мою голову за слишком дорогую цену. На это я не согласен.
– А кто вам сказал о выкупе?.. Кто сказал, что вам навязывают какие-то условия? Я не продаю вам жизнь, преподобный Маркиз, а просто дарю.
– Я слышу вас, монсеньор, но едва ли понимаю и не верю своим ушам.
Губы у кардинала искривились в горькой усмешке.
– Ах! – воскликнул он. – Зато я все понимаю – вы не верите в великодушие Ришелье.
– Монсеньор, – отвечал Маркиз, – история скажет, что Ришелье был великим министром, но она ни словом не обмолвится о том, что был он министром великодушным.
– Ну что ж, по крайней мере, на ваш счет история совершит ошибку. Я милую вас без всяких условий. Мне нужен такой враг, как вы. Без усилий победа над Франш-Конте была бы не такой славной, и, что бы вы там ни говорили, повторяю, земля, которую вы защищаете, скоро отойдет к Франции.
– Никогда! – горячо возразил Маркиз.
– Никогда… – повторил Ришелье. – И вы действительно в это верите?
Священник хотел было ответить.
Но вдруг запнулся и, схватив кардинала за руку, прошептал:
– Тише!
Послышался долгий, пронзительный свист.
– Что там такое? – спросил Ришелье, удивляясь поведению преподобного Маркиза и особенно внезапной перемене в выражении его лица, прежде совершенно бесстрастном.
Но священник не отвечал.
Священник наклонился вперед, взгляд его был неподвижен, губы дернулись, как будто задрожав; он обратился в слух и застыл как вкопанный.
И опять послышался свист.
– Два! – воскликнул он.
Тут его лицо вдруг озарилось, глаза полыхнули огнем, на губах появилась торжествующая улыбка.
Явное и глубокое беспокойство добавилось к недоумению кардинала, и он взволнованно проговорил:
– Я снова спрашиваю, что там такое и что все это значит?
– Тише! – повтоил Маркиз. – Слышите?..
Свистнули в третий раз – звонче и протяжнее, чем перед этим.
Маркиз отпустил Ришелье и, сложив руки, воздел их к образу распятого Христа.
– Господи Боже мой! – воскликнул он. – Ты воздаешь мне больше, чем я просил… Слава Тебе! Слава!..
Страх и беспокойство все больше одолевали душу Ришелье. Хотя он был храбр, как настоящий солдат (и не раз являл пример своей храбрости), он явно побледнел – его наскозь пронизала дрожь.
Близость таинственной, непостижимой угрозы волнует даже самые отважныме сердца и самые закаленные души.
За третьим свистом последовал мушкетный выстрел.
Потом везде поднялся невообразимый шум – он как будто охватил весь замок.
XXV. Добрый монах
Спаленка, куда матушка Фент поместила старого монаха, была узкой и низкой, с голым сводом вместо потолка. Всю ее меблировку составляли широкая койка, задрапированная красной саржей, сундук орехового дерева да две-три скамьи.
