На двух досках, прилаженных вдоль стены в соседней комнатенке, висела всевозможная начищенная до блеска кухонная утварь, до того громоздкая, что в кабачке было не повернуться.
После того как несколько часов назад двое солдат уложили обессиленного старика на койку, он как будто заснул глубоким сном, и матушка Фент, прислушавшись к его ровному, спокойному дыханию, и сама вздохнула с облегчением.
Заслышав барабанную дробь и трубы, возвестившие отбой, военные разошлись по казармам. И только часовые остались обходить дозором крепостные стены; они плотно кутались в широкие плащи, стараясь укрыться от нещадно хлеставшего ледяного дождя и безжалостных порывов ветра.
Матушка Фент и Николя Большой сидели бочком друг к дружке в первой комнатенке, возле дотлевающего очага. Николя Большой сомкнул глаза, раскрыл рот и клевал носом и, берем на себя смелость сказать, ну совершенно ни о чем не думал. Кабатчица не сводила глаз с зарытого в кучу горячего пепла глиняного горшочка с каким-то варевом, которым она собиралась напоить монаха, когда он проснется.
В состав этого снадобья, чудодейственные свойства которого не подлежат никакому сомнению, входило юрское вино, сильно подслащенное и сдобренное разными пряностями – корицей, гвоздикой – и мускатным орехом. Сие превосходное снадобье, которое мы назвали бы просто «бишоп», матушка Фент почитала как самое действенное и универсальное лекарство. Николя Большой охотно разделял эту точку зрения и был готов в любое время сказаться больным, лишь бы заполучить такое снадобье в изрядных количествах.
Старуха уже в двадцатый раз помешала деревянной ложкой в горшочке, как вдруг заслышала едва различимый шорох в спаленке.
Она опрометью кинулась туда.
Монах только-только пробудился. Он успел подняться – и уже сидел на койке.
– Добрая женщина, – проговорил он почти неслышно, – это вы, конечно же, сжалились надо мной, спасли меня и приютили…
– Я сделала все, что могла, добрый отец мой.
– И на том свете вам это зачтется стократ.
– Как вы себя сейчас чувствуете, святой отец?
– Лучше… много лучше. Ушибы хоть и болят, но силы, похоже, возвращаются.
– Погодите, добрый отец мой, я вас живо поставлю на ноги.
– Каким же образом?
– Сейчас увидите.
Матушка Фент вернулась в кабачок, выплеснула содержимое горшочка в оловянную кружку и, поднося ее монаху, сказала:
– Выпейте, преподобный!
– Что это?
– Это жизнь и здоровье… Пейте!
Сдобренное пряностями вино источало резкий пряный аромат.
Монах не колеблясь разом осушил кружку.
– Ну как? – полюбопытствовала старуха.
– О, ваша правда!.. Это – жизнь… и я как будто заново родился… как будто свежая кровь разлилась по моим жилам…
– Я же говорила! – воскликнула обрадованная кабатчица.
– Думаю, скоро я встану на ноги и смогу ходить, – продолжал монах.
– Правда?
– Всю боль как рукой сняло.
– Слава тебе, Господи!
– Надо бы попробовать прямо сейчас…
– Попробуйте, святой отец, чего проще… а после снова приляжете.
Монах слез с койки – не без труда и шатаясь, сделал несколько шагов.
– Может, обопретесь на мою руку? – предложила матушка Фент. – Я подвела бы вас к огню – посидели бы немного.
– Который сейчас час?
– Девять с половиной.
– Ну что ж, идемте.
Монах с кабатчицей не спеша перебрались в соседнюю комнату.
Оставшись в одиночестве, Николя Большой тотчас уснул. Мать резко растолкала сына, согнала со скамейки и предложила ее монаху. Бедный малый молча забился в угол и снова заснул. Монах со стонами и вздохами сел на его место.
– Вам все еще больно, отец мой? – спросила старуха.
– Да уж, больнее, чем казалось только что… Я весь разбитый.
– Ох!.. – воскликнула матушка Фент, с возмущением вспомнив давешние события. – Ох уж мне эти нехристи – так обойтись со святым человеком, досточтимым служителем Божьим!.. Будь они прокляты, окаянные!..
– Не будем никого клясть, добрая женщина, – прервал ее монах. – К тому же если кого и надобно пожалеть, то не меня.
– А кого же?
– Бедного молодого брата, попутчика моего, послушника, ведь ему только двадцать стукнуло, а эти заблудшие чада уволокли его с собой на заклание.
Матушка Фент обхватила лицо обеими руками.
– На заклание… – повторила она, – послушника!.. Господи, неужто такое возможно?
– Увы, точнее не бывает.
– Но скажите мне, преподобный отец, за что вас так эти безбожники? Почто они напали на вас и едва не лишили жизни? Эх, ладно были бы вы управляющими при знатных сеньорах или сборщиками податей, тогда понятно… Но вы-то…
– Как видно, добрая женщина, злодеи (да примет Господь их покаяние!) прознали, что у нас с собой золота нынче было столько, сколько не снилось ни сборщикам податей, ни управляющим при знатных сеньорах.
От удивления матушка Фент широко распахнула свои маленькие глазки.
– Золота… – повторила она, – и откуда же столько?
– Сами мы из Кюзо, да вы, верно, по рясе моей уже догадались.
– Да, добрый отец.
– Я хранитель монастырской сокровищницы, и мы, на пару с послушником, несли в аббатство в Во-сюр-Полиньи деньги – должны были передать их тамошнему настоятелю.
– И много денег?
– Десять тысяч ливров.
Матушка Фент всплеснула толстыми ручонками.
– Десять тысяч ливров!.. – повтоила она. – Господи Боже мой! Пресвятая Дева Мария! Боже правый!.. Десять тысяч франков!..
– Увы, да, добрая женщина, все так и есть. Половину спутник мой нес в кожаном мешке под рясой, а остальное – я у себя в мошне…
– И они все забрали?
– По крайней мере, им так показалось.
– Выходит, они просчитались, добрый отец?
– Да, и вот как. Когда они набросились на меня, чтобы отбрать мошну, я собрался защищаться – та в потасовке развязалась, и добрая часть ее содержимого высыпалась.
– И они ничего не заметили?
– Нет.
– Вы точно знаете, преподобный?
– О, точнее некуда. Да вот, сами взгляните.
Старый монах порылся в кармане рясы, достал дюжину золотых и положил на ладонь матушке Фент.
– Вот, – продолжал он, – подобрал на земле, когда только-только очнулся первый раз. Возьмите это золото, оно ваше… от меня.
