И тут с башенной площадки, из тени, послышался дрожащий, сдавленный голос, вернее, пение:
Граф Жан, уж час заветный наступает,
Уж солнце горизонт ласкает,
И колокол как будто бы рыдает,
Уж соловей в листве знай распевает,
И розы цвет благоухает
В долине, где поступь моя затихает.
Ищу тебя я тщетно во мгле.
Граф Жан, я здесь, приди же ко мне!
Когда стихла последняя нота куплета, караульный, сначала застывший в изумлении, скорым шагом направился к затененному месту, откуда слышалось пение.
Ветром до слуха Лакюзона и Рауля донесло невнятные обрывки оживленной перепалки – потом лязгнуло железо – раздался глухой, неопределенный шум.
Все произошло меньше чем за минуту.
Шведский солдат, с мушкетом на плече, появился опять – и снова стал в караул. Только теперь он почему-то был выше ростом.
Тут издалека послышался окрик:
– Часовым – не спать!
Ему, уже ближе, вторил другой, сиплый окрик:
– Часовым – не спать!
Потом еще один, и еще.
Солдат, которого капитан с Раулем не теряли из вида, повинуясь военному предписанию, действующему в захваченных городах, во всю глотку проорал, повторяя привычный приказ:
– Часовым – не спать!
Тот же крик, подхватываемый другими голосами, постепенно отдалялся и звучал все глуше.
Когда он совсем стих, караульный вдруг остановился, весьма бесцеремонно прислонил мушкет к бойнице и, скрестив руки на груди, затянул второй куплет незатейливой песенки:
Пастушка под покровом тьмы
Возлюбленного пастушка искала,
Вся в белом сквозь ночную мглу бежала,
Между деревьями, что на пути ее росли.
Звезда от водной глади свет свой отражала,
И ветерок чуть слышно все шептал в ночи,
И эхо в скалах повторяло:
Граф Жан, я здесь, скорее же приди!
– Это Гарба, – едва слышно выпалил Лакюзон. – Там, на стене пока никого. Идемте, Рауль.
Они вдвоем покинули убежище под сенью ивы, перешли Бьен вброд, не замочив и колен, и вскоре оказались у подножия стены – вернее, башни. Вдоль стены, прямо к их ногам соскользнула веревочная лестница.
– Я полезу первый, – сказал капитан, хватаясь за лестницу. – Вы за мной…
Так, друг за дружкой, они взобрались на край башни, обрамленный замшелыми зубцами.
Чуть в стороне на площадке валялась какая-то темная куча.
– Что это, Гарба? – спросил Лакюзон.
– Это, капитан? – отвечал тот, к кому был обращен вопрос. – Да ничего особенного. Тело шведа, который мешал мне петь.
– Что нового?
– Ничего, капитан.
– Где узник?
– Под охраной.
– А полковник с преподобным?
– Вас дожидаются.
– Казнь не отложили?
– Нет. Палач во всеоружии. Недостает только огня и жертвы.
– А наши где?
– Здесь.
– Все?
– Да.
– Отлично. Ступай вперед. Идем в дом на главной улице…
* * *
Здесь мы считаем необходимым дать читателям точное представление о городе Сен-Клод, где должны произойти некоторые важные события нашего рассказа. И наилучшим способом, как нам думается, было бы привести дословно то, что писал об этом историческом месте видный литератор (из него нам многое приходится заимствовать) господин Луи Жуссерандо в «Змеином алмазе», одном из своих замечательных произведений, посвященных Франш-Конте семнадцатого века.
Итак, предоставим ему слово:
«Надо, – пишет он, – быть прокаженным, внушающим страх и отвращение ближним, или законченным злодеем, бегущим от правосудия людского, или же святым отшельником, воодушевленным религиозным чувством, евангельской верой, присущими отцам церкви, чтобы всего лишь помыслить о том, как можно прожить жизнь в этом захолустье.
Подобные мысли приходят в голову всякому, кто впервые попадает в Сен-Клод.
Представьте себе три высокие, шестисотметровые горы, расположенные треугольником; на середине подъема склон одной из этих гор переходит в продолговатое плато, ограниченное с одной стороны остроконечным утесом, который бог весть почему называется Девичьей скалой, а с другой – неприметной тропой, ведущий в глубь долины. На этом-то уступе и построили город.
Две трети года занесенный снегом, городок открывается взору путешественника лишь с близлежащих вершин, и угадывается он только по огромным дымящим трубам. Долгие зимы не щадят ни одно растение вокруг. Только вечнозеленые лишайники, цепляющиеся за эту голую скалу, нарушают однообразную белизну окружающего ландшафта.
Дороги, почти невидимые из-за громадных сугробов, едва позволяют спуститься на дно горной бездны: здесь слишком велика опасность сбиться с пути и сорваться в пропасть, откуда уже нет возврата.
Вот почему на тамошних горных пастбищах не увидишь ни коров, ни пастухов, а на равнинных лугах не встретишь ни овец, ни баранов, ни коз с набухшим, отвислым выменем, взбирающихся на пригорки и пощипывающих траву да цветы у самшитовых зарослей.
Отовсюду слышится лишь воронье карканье, волчий вой, крик орла и прочей хищной птицы, кружащей в поисках пищи и возвращающейся к себе в гнездо либо в печали, либо в радости, в зависимости от исхода охоты.
Человек же сидит дома, в кругу семьи, поглощая провизию, заготовленную в лучшее время, и ждет весны, точно умирающий с голоду нищий, уповающий на подаяние богача.
Это захолустье, самое глухое в Юрский горах, некогда выбрал для себя один святой пустынник, прибывший сюда для того, чтобы в тиши и покое предать забвению мирскую суету и порочные страсти человеческие. Святого звали Ромен, и жил он в те времена, когда на земле секванов
[24] только-только было утверждено христианство.
Пустынь его называлась Кондат, а вскоре рядом с ним поселился и его брат Люпицен. Но прошли годы, и это уединенное пристанище уже не могло вместить всех ревностных христиан, уходивших туда толпами, и тогда новоприбывшие стали селиться в местечке под названием Лесон, которое позднее получило имя Сен-Люпицен, в честь одного из основателей.
После смерти святого Ромена Люпицен вернул в Кондат верующих, коих возглавлял, и основал общину, которая со временем могла потягаться в довольстве с самыми зажиточными монастырями в Европе.
Но, увы! Неужели человеческой натуре и впрямь свойственно губить самые прекрасные начинания?
Неужто закон природы действительно требует, чтобы даже самые святые помыслы приносились в жертву честолюбию и корысти? Святой Ромен утвердил это место для молитв, исполненных истинной веры. Ибо только вера и любовь к Богу направляла его шаги. Он основал храм, сводом которому служили неоглядные небеса, стенами – бескрайние ельники, а алтарем – голая скала. Затерянный в своей пустыни, где единственной пищей ему служили коренья, а единственным питьем – родниковая вода, он жил только помыслами о Царстве небесном, куда ведет тернистый путь, который необходимо проделать человеку, дабы в конце его обрести отдохновение от тягот земных.
