Подобно африканским шакалам и громадным, плешивым стервятникам, которые всегда стремятся туда, где пахнет смертью и кровью, Черная Маска являлся насмерть перепуганным горцам в тех местах, где вершилась резня и полыхал огонь пожарищ, и являлся он неизменно в окружении мерзкого вида телохранителей из числа самых кровожадных серых во главе с Лепинассу. Народ считал Черную Маску существом сверхъестественным – чуть ли не демоном во плоти, вынужденным скрывать свое лицо потому, что оно нечеловеческое.
Возможно, суеверный страх, который он внушал людям, служил ему самой надежной защитой, но, как бы то ни было, осторожности ради он показывался везде и всюду неизменно в окружении шайки верных подручных.
Самые дерзкие и неустрашимые храбрецы, включая самого Лакюзона, не раз клялись узнать наконец, что это за человек, который прячет лицо за черной маской. Но ни отвага, ни упорство, ни знание местности – ничто не могло помочь преследователям. Загадочного человека настигали раз двадцать, шли за ним по пятам целые дни напролет – загоняли, точно зверя, стараясь не упустить из виду, но Черная Маска всегда внезапно исчезал, как дым или призрак, не оставляя за собой никаких следов… В самом деле, ну как тут не поверить в некое сверхъестественное вмешательство!
В день взятия Сен-Клода Черная Маска вошел в город победителем, а вскоре, как мы знаем, он покинул город вместе с Лепинассу и его шайкой и скрылся в горах.
– Кстати, – спросил он походя у изуродованного главаря шайки, – вы по крайней мере уверены, что мы не опоздали?
– Уверен, монсеньор… о, будьте спокойны!
– Значит, вы не сомневаетесь в точности данных вам сведений?
– С чего бы мне сомневаться, ежели я своими глазами видал…
– Его самого?
– Вот прямо как вас, монсеньор. А дело было так. С неделю тому Железная Нога, помощник Лакюзона, и этот растреклятый Гарба, его ординарец, горнист и правая рука, с полдюжиной коников выслеживали меня и двух моих людей – Тренсакиля и Франкатрипа. В лесу мы разбежались в разные стороны, чтоб сбить со следа этих проклятых ищеек; что до меня, я затаился в непролазной чаще, у подножия громадной, почти отвесной скалы. Надвигалась ночь – и мне нечего было бояться. Вылезаю я из своего убежища и собираюсь двигать дальше, как вдруг слышу слабый шорох у себя над головой. Поднимаю голову и вижу: на верхушке скалы, над елями, вьется белая струйка дыма. Обхожу скалу: с трех сторон она неприступна – подступиться к ней можно только с одного боку. Взбираюсь по крутой тропинке до самого верха – а там хижина, ну прямо орлиное гнездо. Подхожу ближе, заглядываю внутрь сквозь щели в двери, меж плохо пригнанных досок, и вижу: сидит там у огня человек, и в отсветах пламени узнаю я Пьера Проста, которого когда-то в округе звали Врачом бедняков.
– Вам, верно, померещилось, Лепинассу.
– Клянусь честью, монсеньор, хотите поспорить на двадцать экю золотом против моей головы, так я согласен.
– Так ведь Пьер Прост лет двадцать тому как в воду канул.
– Какая разница, монсеньор! Человек уходит и приходит, если не успеет окочуриться… и он вернулся.
– Как вы узнали?
– Шепнули добрые люди. Пьер Прост объявился аккурат три месяца назад.
– Один?
– Да, монсеньор.
– А его дочь… ну эта, Эглантина?
– Я подумал, вам будет интересно, монсеньор, и стал разнюхивать.
– Ну и что же вы разнюхали?
– Эглантина умерла в долине, в окрестностях Доля.
– Коли все действительно так, дела обстоят наилучшим образом. Нам долго еще?
– Вон та самая скала… а там, наверху, и хижина.
– Скажите своим, чтоб попридержали языки и чтоб тише воды, ниже травы. Его нельзя упустить.
– Будьте покойны! Возьмем его тепленьким. А дальше что, монсеньор?
– Препроводим его в Сен-Клод и бросим в темницу. Он будет осужден как лазутчик, и через три дня его сожгут живьем на площади Людовика XI.
– Ну и ну! – бросил Лепинассу, разводя руками.
– Вас это удивляет? – спросил Черная Маска.
– Сказать по чести, да, монсеньор.
– Почему же?
– Потому что, когда надобно избавиться от кого-то неугодного, самый простой и лучший способ – пустить ему пулю в башку или всадить нож в брюхо… Мертвые не разговаривают!
– Вы правы, так и в самом деле было бы лучше, но нам нужно, чтобы Пьер Прост умер на глазах у всех, под звон колоколов, на костре. Мы надеемся, что публичная казнь родственника капитана Лакюзона произведет должное впечатление на горцев и собьет с них спесь похлеще всякого разгрома… А вот если б вы привели нам самого Лакюзона, или Варроза, или Маркиза… Помните, за голову каждого из этой троицы обещано по тысяче экю золотом!
– Деньги немалые, монсеньор, ради такого куша и впрямь не жалко расшибиться в лепешку… Но тише! Вот и хижина. Так что лучше синица в руках, чем журавль в небе – в смысле, дядюшка заместо племянника.
Лепинассу велел подручным окружить дом, а сам вышиб дверь одним ударом приклада своего мушкета.
И уже через пять минут Пьера Проста, связанного по рукам, с кляпом во рту вели, а вернее, волокли в город.
Черная Маска, пока разбойники исполняли его приказы, стоял в стороне, но не так далеко, чтобы Пьер Прост не мог его не заметить.
По прибытии в Сен-Клод несчастного эскулапа бросили в самый глубокий подвал монастыря, и, пока его вели все ниже в мрачную, сырую глубину подземелья, он слышал, как Черная Маска под страхом смерти наказывал шведским солдатам, выбранным в охранники заключенного, не пускать к нему никого, кроме исповедника, если пленник потребует его в свой последний час.
Пьер Прост с невозмутимым спокойствием и безграничной решимостью воспринял постигший его удар. Он догадывался, откуда пришла беда, и, уверенный, что только величайшее из чудес может избавить его от гибели, воспринимал эту смерть как нечто, уготованное его прошлым.
Его удивляло лишь одно обстоятельство: то, что казнить его особо не спешили. Он был мягок и терпелив со своими стражниками, хоть и не обмолвился с ними ни словом. Он почти беспрерывно молился, находя в молитве утешение и отдохновение.
Иногда, впрочем, его лоб хмурился – при мысли о чем-то, что мучило старика. Рука его судорожно сжималась и ложилась на грудь. На губах появлялась горькая улыбка, и он шептал: «Боже, о Боже, тогда уж пусть эта тайна умрет вместе со мной!..»
XIV. Тайна Пьера Проста
Между тем время шло. Истекли два дня и две ночи, а Господь как будто не слышал мольбы Пьера Проста.
И вот на третий день, утром, горцу учинили показной допрос, после которого он узнал то, что в городе было уже давно известно: его приговорили к смерти как лазутчика и должны были сжечь живьем на следующее утро, на рассвете.
