Но тут по городу разнесся слух о некоем зловещем предзнаменовании.
Наблюдатель, денно и нощно несший дозор на соборной колокольне, вдруг ударил в набат – колокол загудел заунывным гулом; а набат – это бронзовая птица, порхающая с одного колокола на другой, так что вскоре зловещий зов подхватили все колокола сен-клодских церквей, слившись в один тревожный плач и стон.
В то же время со всех сторон в небо взметнулись густые клубы черного дыма, окутывая город огромным сумрачным покрывалом.
И по городу разнесся крик, соединивший в себе тысячи возгласов, повторявших одно:
– Горим! Горим! Горим!
Пожар был последним жутким воспоминанием, которое шведы оставили по себе в многострадальном городе. Они мстили даже в своем поражении, а чтобы последняя их месть была всеохватной и грозной, они подожгли Сен-Клод с четырех сторон. А в городе, где не хватало воды, где улицы были совсем узкие и две трети домов – деревянные, всякое сопротивление бедствию, любая борьба с ним были уже обречены на неудачу. Надо было бежать, чтобы не оказаться погребенным под дымящимися руинами.
Лакюзон с Варрозом не скрывали своего уныния и отчаяния.
К ним подскочил какой-то горец в обгоревшей одежде, с опаленными волосами, запыхавшийся, как видно, от долгой и быстрой беготни.
– Капитан, – дыша с трудом, проговорил он, – огонь везде и всюду. В нижнем городе и по улицам уже не пройти.
Затем, повернувшись к Раулю, находившемуся рядом, он прибавил:
– Я прямо с Пуайа… хибара Железной Ноги полыхает, как вязанка сухого терновника…
Лакюзон с Раулем, вздрогнув, переглянулись.
– Эглантина!.. Где Эглантина? – вскричал капитан, хватая за рукав своего благородного спасителя.
– Мы спасем ее… – пробормотал Рауль с замершим сердцем, – спасем…
– Ах вы, несчастный!.. – продолжал Лакюзон. – Ах вы, бедолага! Вы бросили ее… Надо было спасать ее, а не меня!
С этими словами он опрометью кинулся в сторону Пуайа – словно земля горела у него под ногами. Рауль и несколько горцев последовали за капитаном, хотя за ним было не угнаться.
Когда Лакюзон, оставив позади себя охваченные пожаром улицы с ярко полыхавшими развалинами домов, добежал до жилища Железной Ноги, его взору открылось жуткое зрелище.
Хижина, почти целиком сложенная из дерева, полыхала, точно жерло вулкана: широкие плоские камни, которые служили кровлей и назывались во Франш-Конте «плитами», обвалились внутрь, а горящий остов выступал на фоне черного дыма как бесформенная раскаленная глыба. Языки пламени вырывались наружу сквозь щели в медленно тлевшей двери.
«Почему же дверь заперта? – недоумевал Лакюзон. – Эглантина, наверно, убежала, иначе и быть не может!»
И, приблизившись к двери, он толкнул ее острием шпаги. Обуглившееся дерево треснуло от удара, но дверь не поддалась. Лакюзон не мог сдержать крика ужаса: он понял, что дверь снаружи заколочена.
Двое серых, подручных Лепинассу, выстрелив в Рауля и не попав, выждали, когда он уйдет, задумали новое злодеяние и поспешили исполнить свое черное дело.
Ударом плеча капитан вышиб треснувшую дверь и собрался было проникнуть внутрь, но устремившийся ему навстречу огненный вал заставил его, ослепленного, едва не задохнувшегося, попятиться.
– Эглантина, Эглантина, любимая моя сестренка! – вскричал он, от отчаяния теряя голову. – Неужели это правда! Неужели так оно и есть! Ты пропала… погибла, и я тебя больше не увижу!
И тут, будто из-под земли, донесся голос:
– Я здесь, братец… здесь, я жива, спаси же меня!
В первое мгновение, заслышав этот голос, и впрямь доносившийся, будто из-под охваченной пламенем земли, Лакюзон решил, что ему почудилось, послышалось… что это какой-то обман, наваждение.
Но он быстро смекнул, что Эглантина, видя, как ее со всех сторон обступает пламя, должно быть, нашла путь к спасению и путь этот, поскольку дверь была заколочена снаружи, вел в подпол.
Обычно в то время (да и нередко в наши дни) в бедняцких домах Франш-Конте в подпол вел люк, вырезанный прямо в полу одной из комнат в первом этаже, ближе к входной двери: когда закладывали фундамент, под ним оставляли сводчатую клеть, застилая ее сверху полом. Люк же находился аккурат над этим погребом.
Так вот, каким-то чудесным образом обрушившаяся кровля не повредила люк. Потолочные брусья, обвалившись друг на дружку, сложились на полу хрупким помостом, который и прикрыл сверху люк, однако и это своеобразное перекрытие уже горело вовсю и грозило обвалиться в любую минуту.
Эглантина, укрывшись в подполе, где совсем нечем было дышать, отчаянно звала на помощь.
Но как ее спасти?
Как проникнуть в это пылающее горнило? Как пробиться сквозь пламя, вдыхая раскаленный воздух? И как, наконец, – если даже и удастся добраться до девушки – как вытащить ее из этого гигантского, всепожирающего костра, сквозь который ее еще нужно было вывести наружу?
Ни единого настоящего, серьезного шанса спасти девушку, казалось, не было, а между тем с каждой минутой страшная угроза все нарастала – смерть все приближалась…
Все эти мысли, точно вспышки молнии, проносились в голове капитана.
И тут снова послышался голос Эглантины – она кричала:
– Брат, я задыхаюсь… я умираю, брат… Иди же! Приди скорей! Спаси меня!
Лакюзон хлестал себя по лицу, рвал на себе волосы. Он искал выход…
Вдруг его глаза засияли – из сведенного судорогой горла вырвался торжествующий крик – капитан, подобно Архимеду, невольно воскликнул:
– Эврика! Эврика!
Он нашел выход!..
XX. Жребий
Лакюзон развернул плащ, который намотал себе на левую руку наподобие щита. Бросился к фонтану и сунул плотное, тяжелое полотнище в воду.
Тут подоспели Рауль, Железная Нога, Гарба и другие горцы.
Им пришлось пробираться через развалины дома, который едва не рухнул на них за поворотом к спуску Пуайа, – множество препятствий задержали их.
– Где она? – крикнул Рауль, обращаясь к капитану. – Где же?
– Там, – ответил Лакюзон, указывая рукой в самое пекло.
Рауль кинулся туда.
– Держите его! – живо велел Лакюзон. – Он и сам погибнет, и ее не спасет.
Гарба с Железной Ногой схватили молодого человека за руки и так и удерживали, несмотря на его отчаянное сопротивление и крики.
– Оставьте меня! – с яростью твердил он. – Дайте мне хотя бы умереть вместе с нею!..
У одного из горцев был плащ. Капитан схватил его и сунул в фонтан, как и свой собственный.
Затем, завернувшись в это покрывало, с которого ручьями стекала вода, и пониже надвинув на лицо капюшон, так, чтобы видеть только, куда ступаешь ногами, он подхватил свой плащ, который перед тем смочил водой еще раз, и проник в дом. Задержав дыхание, презрев страх, он кинулся в бушевавшее пламя, откинул крышку люка – и скрылся в подполе под возгласы восхищения и ужаса свидетелей этой героической и жуткой сцены.
