И Антид де Монтегю действительно все это делал.
Однако большинство добрых селян не разделяли подобное мнение, потому как свою преданность великому делу народного освобождения этот богатый и благородный сеньор выказывал им же во вред.
Да, он поставлял провиант и оружие партизанам капитана Лакюзона…
Да, он набирал в своих владениях и среди своих вассалов людей, которых, отрывая от плуга, силой превращал в солдат…
Да, он заботился о дочерях и женах этих новоиспеченных вояк…
Да, он тысячу раз доказывал свою верность присяге, принесенной Испании, вернее, провинции Франш-Конте, поклявшись до последнего вздоха защищать ее от всяческих злонамерений со стороны Франции.
Однако ж при всем том он увеличил поборы во всех своих обширных владениях, включая оброки и подати, которые ленники были обязаны выплачивать ему натурой.
Все новые подати и десятины каждый божий день прибавлялись к прежним налогам, и без того непосильным.
Его управляющие объезжали округу, перерывая вверх дном все дома до самой последней убогой лачуги, дабы убедиться, что ленники не оставили себе пусть самую малую толику от излишков, причитавшихся хозяину.
Даже опустошительная война не могла служить оправданием для отказов или задержки податей. А потребность в них, казалось, росла вместе с жизненными тяготами.
Нельзя сказать, что вассалам хозяина Замка Орла недоставало чувства патриотизма, вовсе нет. За свободу Франш-Конте они были готовы пожертвовать, притом от всего сердца, последним человеком, последним экю – но все эти повинности кровью и золотом они хотели бы уплачивать добровольно, а необходимость покоряться чужой воле только разбудила в них протест против жестокой тирании и все возраставших непосильных поборов их сюзерена.
Так что, если они и связывали имя Антида де Монтегю с досточтимыми и дорогими их сердцу именами Лакюзона, Маркиза и Варроза, истинных героев и освободителей, то лишь скрепя сердце и непременно с глухим, затаенным ропотом…
Мало-помалу физические тяготы породили всевозможные домыслы. Со временем вокруг Замка Орла возникла странная атмосфера тайны и ужаса. Антид де Монтегю стал неизменным героем жутких рассказов, больше похожих на страшные легенды. Для горцев, охочих до всяких чудес, грозный сеньор сделался героем почти фантастическим, и в деревнях, на вечерних посиделках, люди поминали это зловещее имя всегда с трепетом.
Неужели все эти странные слухи, причудливые истории и впрямь имели под собой какое-то основание?
Чуть погодя мы это, конечно же, узнаем.
* * *
Оставим полковника Варроза, преподобного Маркиза и Рауля де Шан-д’Ивера молиться за благополучный исход дерзкого предприятия, задуманного Лакюзоном.
Оставим Маги-ведьму спать беспробудным сном под надзором двух горцев.
Оставим Гарба, спешащего на встречу со своим отцом.
Оставим капитана, поджидающего отца Гарба у Со-Жирара.
Оставим, наконец, всех наших героев в их безудержном стремлении ускорить ход событий и перенесемся на горную вершину – к первым наружным воротам Замка Орла.
Было около трех часов пополудни – к этому времени в окрестностях замка собралось несчетное число крестьян со всей округи. Одни толпились пока еще у подножия кряжа; другие медленно поднимались вверх по косогору вместе с тяжело груженными повозками; наконец, третьи длинной чередой, один за другим тянулись к подъемному мосту, чтобы, попав в замок, выплатить возложенные на них подати деньгами и натурой.
Время от времени в движении очереди случалась заминка, покуда приказчик осматривал, подсчитывал и взвешивал: скотину, деньги, фураж и всевозможный провиант – словом, все, что привезли ленники.
Какие-то вооруженные люди, у первого подъемного моста, следили за порядком на въезде и выезде.
На вершину кряжа только-только поднялась дородная, крепкая баба лет тридцати пяти – сорока, настоящая кумушка-здоровячка, в наряде горской крестьянки. В руке у нее была длинная, легкая палка с острым железным наконечником, которой она погоняла двух здоровенных черных, остророгих волов, тянувших повозку, груженную соломой, мешками с хлебом и картошкой.
– Слава тебе, Боже милостивый! – проговорила она на местном наречии, которое мы переводим. – Наконец-то мы с моею скотинкой добрались до места и скоро сможем оглядеться вокруг без всякой опаски ослепнуть… А-а, это вы, дядюшка Бренике? Доброго вам дня! Как живете-можете?
Последние ее слова были обращены к престарелому крестьянину, сидевшему на большом камне на обочине и жадно поедавшему внушительный ломоть пеклеванного хлеба.
– Да вроде бы ничего, матушка Готон, а вы? – отвечал старик, к которому обратилась крепкая баба. – А что это вы там себе нашептывали под нос, матушка Готон?
– Что надо, то и нашептывала… а вернее сказать – когда же закончится этот чертов подъем? Мы уж со скотинкой моей не чаяли, когда доползем.
– Не смею перечить, матушка Готон, но вы, кажись, говорили что-то про опаску ослепнуть…
– Да, говорила, ну и что с того?
– Отчего же так?
– Ах, неужели, дядюшка Бренике, вы подумали, будто я собираюсь заглядываться на Игольную башню?
– А почему бы и нет?
– Господи Иисусе, а вы-то сами на нее заглядываетесь?
– Я? Да я с нее глаз не сводил всю дорогу, пока поднимался, – с этой Игольной башни. А еще я всю дорогу спрашивал себя: вот, ежели б кому случилось свалиться с эдакой высотищи, успел бы он прочесть «Отче наш…», «Верую!»
[46] и «Исповедуюсь!»
[47], а главное – принять покаяние, перед тем как умереть в благодати?..
– Увы мне! – воскликнула матушка Готон. – Так вы взбирались на нее?
– Ну да, черт возьми!
– И что там видали?
– Ничего такого.
Матушка Готон дважды благочестиво перекрестилась.
– И благодарите Бога за это, по крайней мере, – проговорила она следом за тем.
– За что благодарить-то?
– За то, что он оградил вас от величайшей опасности.
– Какой такой опасности?
– Ежели б вас увидел призрак, вы бы разом ослепли.
Крестьянин опустил ломоть хлеба, в который собирался впиться зубами, и малость побледнел.
– Призрак!.. – повторил он, поднимаясь. – Стало быть, там водится привидение?
– Как! Неужто вы не знаете?
– Нет… о, да нет, не знаю.
