– Ну да, там водится привидение, – продолжала матушка Готон, – такое белое-белое, высотой сто футов.
– И где же? Что оно делает? Когда его видят?
– Оно расхаживает по площадке, на верху башни.
– И часто?
– Почти каждый божий день.
– Ах ты боже мой!
– Такие вот дела, дядюшка Бренике. Днем, ежели смотреть со стороны долины, оно походит на дымку человеческой формы и как будто парит в воздухе.
– Это точно, матушка Готон?
– Раз я говорю, значит, так оно и есть.
– И стоит его увидеть, как тут же слепнешь?
– Верно. Послушайте, не далее как нынче утром…
– Вы сами видали?
– Да нет же, коли глаза у меня в целости. Но я видала того, кто видал его.
– И он ослеп?
– Как будто ему пальнули из мушкета прямо в лицо!
Крестьянина бросило в дрожь.
– Где ж с ним это случилось – беда-то такая? – спросил он дрожащим голосом.
– Недалече от Со-Жирара. Я пошла искать моих козочек, взобралась на пригорок – глядь, а по ложбинке идет какой-то малый, симпатичный такой, право слово, и одет, как сеньор. А с ним старуха-нищенка, ну в точности Маги-колдунья… ей-ей, она самая. И вдруг он как кинется на гору, ну прямо чокнутый, и давай пялиться на Игольную башню…
– А там привидение?
– Ну конечно… и малый тот сразу в крик… схватился обеими руками за глаза и покатился с горы, точно ком.
– Он что, ослеп?
– На оба глаза.
– А вы что, матушка Готон?
– А я, знамо дело, наутек, жизнь-то дороже. Вы небось поступили бы так же, верно, дядюшка Бренике?
– Ну да, ну да, конечно…
Тут толпа ленников оживилась. Вереница, было остановившаяся, двинулась своим чередом.
Матушка Готон, погоняя быков, двинулась дальше – беседа, едва начавшись, прервалась.
Мы решились предложить эту беседу вниманию наших читателей потому, что она как нельзя лучше показывает несусветные, лишенные правдоподобия слухи о замке Орла, укоренившиеся в сознании горцев.
VI. Подати
Выехав на эспланаду, крестьяне выстраивались в два ряда так, чтобы между ними оставалось свободное пространство – от одних ворот до других. Здесь размещали повозки со скотиной.
Приказчик держался впереди этой вереницы. По выражению его лица, напыщенному, чопорному, самоувернному и непомерно гордому, сразу было видно, что к своим обязанностям он относился с исключительной серьезностью.
То был старик лет шестидесяти, толстый и маленький, с широченными плечами и бычьей шеей. Над широким лоснящимся лицом приказчика, в красных пятнах, число коих и цвет выдавали в нем большого поклонника доброго винца, сияла лысина, на которой, впрочем, спереди сохранились три пучка седых кудряшек – последние следы некогда пышной шевелюры. Один такой пучок торчал на макушке, и еще два – чуть повыше висков. Его серовато-белесые глаза прятались под густыми, кустистыми бровями, пока еще черными, как смоль; нижняя губа, толстая и чувственная, свисала едва ли не до подбородка. Голова у приказчика была непокрыта; на нем был широкий плащ, который с трудом сходился на выпирающем животе и держался лишь на шерстяном шнуре. На коротком красном носу приказчика сидели очки без дужек, крепко обжимавшие переносицу. Он просматривал длинный список с именами всех ленников и пометками, кто, чего и сколько должен.
Время от времени он обмакивал облезлое перо в свинцовую чернильницу, которую поваренок держал перед ним на расстоянии вытянутой руки.
Словом, по этому портрету, скорее комичному, чем отталкивающему, можно с полной уверенностью заключить, что ретивый служака был вылитый монах из романов Рабле.
Однако, если полностью довериться такому описанию, можно с легкостью ошибиться. Физиономия у приказчика была презабавной – верно, но вместе с тем выражение у нее было грозным. Взгляд серых глазкок, бесстрастных и даже хищных, пронизал насквозь. Своею отвислой губой он напоминал Каракаллу
[48] или Нерона. А злобным лицом, с грубыми чертами, – больше походил на тигра.
Такому извергу доставляло несказанную радость видеть слезы у тех, кто проливал их по его милости. При этом он держался непоколебимо, как не ведающий сострадания палач с холодным, бесчувственным сердцем, – и владетель Замка Орла, назначивший его взимать поборы, не ошибся в выборе.
Скоро мы увидим, как приказчик справлялся со своими обязанностями.
Сверившись со списком, он выкликал ленников, число которых к этому времени заметно поубавилось, поскольку было уже далеко за полдень.
– Жан-Мари Гу, с фермы Шармон! – возглашал он.
– Мы тут, – ответил смуглый человечек, чье обветренное лицо, со шрамом от ножа, выдавало в нем чистокровного испанца.
Он вел за собой двух волов, запряженных в телегу, за которой плелась на привязи корова, а вместе с нею четыре барана.
Приказчик метнул взгляд на телегу, потом на скотину и, уткнувшись глазами в список, продолжал:
– Пять мешков пшеницы, два – ржи, три – ячменя, шестьдесят фунтов копченого сала, один окорок, пятьдесят экю наличной ходовой монетой, полуторагодовалая корова, телившаяся, четыре годовалых барана, исправных, нестриженых… Все при тебе?
– Да, мессир, все-все. А вот и полсотни экю для довеску.
Крестьянин извлек из кожаного кошелька одну за другой серебряные монеты, передал приказчику, и тот со звоном опустил их в висевшую у него на боку мошну.
– Значит, Жан-Мари Гу, говоришь, здесь все… А потребного ли веса твои мешки? Откормлены ли твои бараны?
– О, уж за это ручаюсь.
– Ну конечно, вы завсегда ручаетесь, для вашего брата это раз плюнуть. А вот мы сейчас возьмем да поглядим…
Приказчик подал знак.
Слуги мигом опорожнили телегу и перегрузили все на чашу огромных весов, предназначенных специально для замера.
Крестьянин с тревогой следил за происходящим.
Вес оказался точным. Осмотренные следом за тем бараны были признаны упитанными, а их шерсть – длинной и мягкой.
Телегу снова загрузили.
– А ферма у тебя, видать, знатная, Жан-Мари Гу, – заключил приказчик.
– Пока не жалуюсь, мессир, только все постоянной заботы требует… вот трудами праведными и сводим концы с концами.
– Под конец года наверняка что-нибудь да остается про запас, а, Жан-Мари?
– Не так чтоб уж очень много, мессир, разве что самая малость.
– А вот монсеньор другого мнения. Он увеличивает повинность на десять экю, десять мешков пшеницы, четыре меры картошки и на пару баранов.
