– Ну вот, самое трудное позади… Удачи!
Вслед за тем он вернулся на дозорный путь, прошел через передний двор, эспланаду, подъемные мосты и всю дорогу все звонче и звонче напевал:
Над зелеными полями жаворóнок
Крылышками машет и поет: люблю!
В роще славка гомонит спросонок,
Все порхает да свистит: фью-фью!
Вот и мы, как ласточки, с тобой,
Аки горлицы, томимые тоской:
Любви не ведом благостный покой.
Спускаясь с горы, Гарба все пел и пел свою незатейливую песенку: пятый куплет, за ним шестой, седьмой (всего же их насчитывалось тридцать два!..).
Мало-помалу голос его становился тише – и в конце концов совсем затих вдали.
* * *
Прошло немало времени после того, как отзвучал последний куплет брессанской песенки Гарба и как наш удалец спустился в долину.
Церковный колокол в Менетрю-ан-Жу пробил десять часов, холод стоял собачий, луна пряталась за плотным облачным занавесом, покрывавшим небо.
Латники, которые сдерживали днем толпу ленников, уже давно вернулись в здание, служившее им казармой. Цепи, поднимавшие тяжелые мосты, натянулись втугую; подъемные решетки со скрежетом опустились в пазы; массивные ворота, глухо лязгнув в петельных крюках, затворились.
Свет в господском доме мало-помалу везде погас, кроме одной комнаты. Замок погрузился в глубокую тишину и непроницаемую тьму.
И вот теперь мы попробуем вместе с нашими читателями проникнуть в просторную гостиную, расположенную сразу за караульным помещением в главном замковом здании, предназначенном для его владетеля.
Эту гостиную, которая в наши дни могла бы показаться непомерно большой, венчал куполообразный потолок, украшенный росписью незамысловатой, впрочем, старинной и потому ценной, принадлежащей, вероятно, кисти кого-то из учеников Орканья
[50], сбившегося однажды с дороги в Юрских горах. Художник думал изобразить души праведников, проходящих через искупление грехов в чистилище. Заметим, однако, что искаженные лица у фигур, корчащихся в страшных муках среди раздвоенных языков кроваво-красного и ярко-желтого пламени, напоминали скорее проклятых, нежели Божьих избранников.
Напротив входной двери помещалась наружная застекленная дверь, выходившая сразу на земляную насыпь, что вела к Игольной башне. Четыре окна глядели на площадку перед казармой латников и на Водосборный двор: владетель Замка Орла мог наблюдать за происходящим вокруг прямо из гостиной.
Посередине филенки, с левой стороны, располагался высокий, увенчанный гербом камин из отшлифованного камня. Над камином, чуть наклоненное вперед, висело венецианское зеркало размером два на два фута, в раме из шлифованного хрусталя – предмет неслыханной роскоши по тем временам. Под зеркалом стояло единственное украшение каминного колпака – громадный серебряный кубок тончайшей чеканки, выполненной одним из соперников флорентийца Бенвенуто Челлини
[51], а может, и самим великим мастером. На боках кубка были изображены рельефные гербы дворянского рода Водри, который, не имея наследников по мужской линии, стал домом Монтегю, поскольку отец нынешнего хозяина Замка Орла женился на последней и единственной носительнице фамилии Водри. Этот огромный сосуд вмещал добрых полторы пинты
[52] вина. И последний барон де Водри осушал его в один присест.
Стыд и позор на все времена вырождающимся бражникам, нашим современникам, потягивающим мелкими глотками вина лучших марок, к примеру, «Шато-Лафит» или «Шамбертен» из бокальчиков тонкого стекла едва ли не с наперсток и упивающимся в стельку уже на четвертой бутылке! Куда же канули те времена, когда Бассомпьер
[53], не найдя кубка достойной меры, пил из своего ботфорта за процветание тринадцати кантонов
[54]? Ах, кто мы в сравнении с нашими отцами и кем станут наши сыновья в сравнении с нами?..
Однако не подумайте, будто в этом шутливом наблюдении мы поем хвалу невоздержанности, вовсе нет: мы всего лишь восхваляем поистине сверхчеловеческую силу непоколебимого здоровья наших добрых предков!..
Но вернемся к делу…
Стены гостиной, в которой мы оказались, были до потолка обшиты гобеленами с изображением скорбных сцен и героев Священного Писания: гибель евреев, поклонявшихся Медному змею, избиение младенцев, Саул и Аэндорская ведьма, Лазарь во гробе…
По обе стороны от входной двери бросались в глаза два портрета в полный рост на дубовых панелях, в немного потускневших от времени позолоченных рамах, украшенных богатой лепниной. На этих портретах были изображены, в надменных позах и с высокомерными лицами, последний представитель рода Водри и первый отпрыск семейства Монтегю.
Наконец, на филенке справа, между двумя окнами, виднелись простенькие часы под округлым колпаком в виде гербового шлема, накрывавшего их целиком, и с единственной стрелкой на белом фаянсовом циферблате с синими циферками. Часы висели в восьми футах над полом, а их тяжелый маятник монотонно покачивался у самого пола, едва не касаясь его.
Рядом с камином, перед высоченным креслом, увенчанным гербом рода Монтегю, помещался круглый полированный дубовый стол, покрытый довольно дорогой скатертью, вывезенной с Востока, должно быть, во времена Крестовых походов.
В кресле, вперившись в очаг, где пылал огонь, полулежал властитель Замка Орла.
В то время, когда происходили события нашего рассказа, описанные нами с исторической достоверностью, Антиду де Монтегю было где-нибудь лет пятьдесят, однако, даже вглядевшись внимательно в черты лица и фигуру этого почтенного сеньора, определить его возраст, наверное, было бы нелегко. Очень высокого роста, безупречного сложения, он держался прямо, как юноша, и его мощный, гибкий торс на удивление ладно держался на крепких бедрах. Наделенный невероятной ловкостью и необычайной физической силой, он взбирался по горным тропам, считавшимся непроходимыми, со скоростью и проворством охотника-горца. Он смог бы, подобно Милону Кротонскому
[55], разорвать живого льва своими руками.
Его открытое лицо отличалось правильными, красивыми чертами и тем не менее с первого же взгляда оно внушало отвращение и даже страх – и все, должно быть, из-за резко очерченной горбинки на его орлином носу и хищного, жестокого выражения темно-зеленых, почти черных глаз.
