– Значит, – спросил Лакюзон, – вы уверены, что преподобного Маркиза повели в замок Клерво?
– Уверена – по крайней мере, в том, что его должны были передать сиру де Боффремону, чтобы тот присматривал за ним.
– Еще до завтрашней ночи преподобный Маркиз будет на свободе, а Боффремон займет его место – пленника! – воскликнул Лакюзон.
– Позволите, капитан, мне высказать… нет, не совет, а мнение?
– Конечно.
– Ну что ж, поверьте мне и не торопитесь с задуманным: спешка до добра не доведет. Прикиньте, ведь, кроме вас, больше никто не знает, что граф де Боффремон – изменник. Прикиньте, ведь преподобного Маркиза наверняка будут держать не в самом замке Клерво, а в какой-нибудь потайной темнице. Прикиньте, наконец, что у нас есть способ быстро узнать обо всем, что происходит, положась на доверие наших врагов, ведь сеньор де Монтегю самолично вручил мне письмо с кольцом, которые позволят мне приблизиться к сиру де Боффремону.
– Но это письмо нам нипочем не расшифровать!
– Вы что же, думаете, я не догадаюсь о его содержимом по впечатлению, которое оно произведет на того, кому адресовано? Думаете, оказавшись в замке Клерво, я не сумею раздобыть важные сведения?
– Ну да, конечно, а что, если из-за моей осторожности Маркиз угодит на костер, который давеча уготовили Пьеру Просту?
– Не тревожьтесь, капитан, у вас впереди еще целый день. Ежели преподобному Маркизу суждено умереть, то не сейчас и не здесь. Он фигура важная и стоит слишком высоко, чтобы Монтегю дал расправиться с ним каким-то серым и шведам, вместо того чтобы отправить его в качестве живого трофея во Францию.
– Может, вы и правы, – ответил Лакюзон. – Во всяком случае, я ничего не стану предпрнимать, не посоветовавшись с полковником Варрозом, а заодно и с вами, ибо слишком большие услуги вы всем нам оказали.
Разговор шел, пока путники поднимались по крутому склону, что вел в лес Менетрю-ан-Жу.
Вскоре они ступили под мрачный зеленый свод, образованный кронами вековых елей.
Пока наши путники шли по открытым местам, бледный свет, струившийся с небес, худо-бедно помогал им искать верную дорогу; теперь же, в густых сумерках, Лакюзон и Маги, в отличие от их спутника, слишком дорогой ценой обретшего способность видеть в кромешной тьме, боялись сбиться с пути и угодить в глубокие трещины, тут и там встречающиеся на Юрских плоскогорьях.
– Капитан, – сказала старуха, отломив несколько сухих веток, – пусть они будут нам заместо факела. Я пойду первой, чтобы лучше приглядываться к местности.
Лакюзон нарвал сухого мха и чиркнул огнивом. Маги подула на мох, и он тут же занялся зыбким пламенем, от которого подожгли только что сорванные еловые ветки. Вооружившись самодельным факелом, женщина двинулась вперед, водя над головой этим смоляным светочем, от которого тянулись вверх длинные, извивающиеся нити белого дыма.
Только теперь Лакюзон мог впервые приглядеться к своему спутнику.
Черты лицо у незнакомца были безупречно правильной формы, хотя само лицо было бледным, как у мраморной статуи, и седые волосы и борода лишь едва оттеняли эту мертвенную белизну.
Вдруг капитан вздрогнул и в изумлении всплеснул руками.
– Что с вами? – спросил незнакомец, заметив его странный жест.
– Мессир, – проговорил Лакюзон, – два часа назад в том каземате, где вам пришлось целых двадцать лет прождать своего освободителя, вы назвали меня по имени… Не угодно ли вам, чтобы теперь я назвал ваше?
– Мое? – удивился незнакомец. – Да откуда же вам его знать? Я и сам-то почти забыл его.
– Какая разница, откуда, главное – знаю!
– Быть того не может, – ответил незнакомец. – Только Господь Бог да владетель Замка Орла помнят теперь это имя. Ибо оно принадлежит человеку, которого больше не существует.
– И главе рода, который может снова зацвести! – тут же возразил капитан. – Человеку, живому и крепкому, память о котором не изгладилась в благородных сердцах местных жителей. И человек этот – франш-контийский барон Тристан де Шан-д’Ивер.
Незнакомец застыл как вкопанный и устремил на Лакюзона взгляд, исполненный глубочайшего удивления.
– Неужто сам Господь, – пробормотал он, – начертал это имя на моем испещренном морщинами лбу?
– Может, и так, – согласился капитан.
– Не понимаю вас…
– Я вам все объясню, мессир, но только позже. А пока я жду от вас обещанных признаний. Я заслужил право услышать рассказ о ваших мытарствах.
– Это будет долгий рассказ, – ответил старик, которому отныне мы вернем его настоящие имя и титул, – и если б не один странный и жуткий случай, похожий скорее на сон, чем на явь, не привнес горькое разнообразие в тяжкие муки двадцатилетнего заточения, его можно было бы передать несколькими словами: я страдал столько, сколько не дано ни одному человеку на свете… Ну что ж, слушайте, и, когда услышите, вы поймете, откуда в сердце моем взялась эта неугасимая ненависть и как она крепла… поймете, почему я готов с радостью отдать не только оставшуюся часть моей жизни в этом мире, – ведь это сущий пустяк! – но и долю своего счастья в мире ином, лишь бы достойно отомстить Антиду де Монтегю!..
XVII. Тристан
После его последних слов ненадолго наступила тишина, а потом барон Тристан спросил капитана:
– Что вы обо мне знаете?
– Я знаю только слухи, распространившиеся по округе после пожара в замке Шан-д’Ивер, и больше ничего. Как и многие, я всегда считал, что в ваш замок ударила молния и вы погибли в пожарище вместе с единственным вашим сыном. Однако теперь у меня есть серьезные основания судить иначе. Там, где прежде я усматривал злую волю случая, отныне я вижу двойное злодеяние: убийство и поджог, – и в том, и другом душа моя и совесть обвиняют Антида де Монтегю.
– Можно узнать, что же так сильно повлияло на ваши суждения?
– Скоро узнаете, мессир, а пока, умоляю, ни о чем меня не спрашивайте!
– Однако ж вы верили в мою смерть?
– Так же твердо, как если бы своими глазами видел ваше тело.
– Почему же?
– Одному старому слуге показалось, что он видел ваше окровавленное тело в горящей кровати.
– Но в таком случае, капитан, как вы могли догадаться, кто я такой? Старик, возможно, меня и признал, но вы-то сами тогда были ребенком… Нет, здесь есть какая-то загадка, и постичь ее я пока не в силах.
Слушая эти бесконечные вопросы, Лакюзон чувствовал себя крайне неловко.
Еще за двести с лишним лет до появления блистательного шедевра госпожи де Жирарден «Пугающая радость»
[59] он знал, что внезапная радостная весть, способна поразить, а то и убить, так же, как самая острая боль. Ему не хотелось вот так сразу рассказывать барону де Шан-д’Иверу, что Рауль жив и что благодаря сходству с сыном он узнал отца.
