Поэтому он довольствовался таким ответом:
– Я снова заклинаю вас, мессир, наберитесь терпения! Очень скоро вы узнаете все, что должны знать, и тогда поймете, почему я не мог сказать вам это раньше.
Тристан смирился.
– Что бы вы ни делали, все к лучшему, – молвил он. – Я подожду подходящей минуты.
Затем он продолжал:
– Старый слуга, Марсель Клеман, конечно, который видел меня в крови и без сознания в охваченном пожаром замке, ничуть не ошибся. Огонь и злодеи застали меня врасплох – я даже не мог защищаться. Десять вооруженных человек, и среди них один в черной маске – владетель Замка Орла, накинулись на меня и пронзили шпагами. Я потерял сознание, уверенный, что умру…
Очнулся я уже в темнице – том самом каземате, откуда вы вытащили меня пару часов тому. Я потреля много крови. И так ослаб, и был до того разбит, что поначалу не понял, куда попал.
Первое время, проведенное в заточении, я помню плохо, отрывками и нечетко. Я вижу все, словно сквозь пелену, туманящую мои воспоминания; это похоже на сны, ты забываешь их, как только просыпаешься, и они оставляют в сознании лишь расплывчатые, смутые следы, которые мало-помалу стираются.
Лежа на соломе в глубине темницы, я чувствовал, как кровь уходит из моих жил, а душу покидает надежда – я даже не чувствовал страданий. Тело мое умирало – разум уже был мертв!
Прошли долгие часы, дни и месяцы, а физических и душевных сил у меня ничуть не прибавлялось. Я чувствовал, что стал жертвой какой-то чудовищной напасти. Думал, что жизнь моя кончена и что ни одна беда не может сравниться с постигшим меня неописуемым несчастьем. У меня не было сил сопротивляться. Сознание мое постепенно притуплялось, как у путника, который засыпает в снегу и замерзает, но даже не пытается бороться со сном и смертью… Лишь изредка и совершенно бессознательно я рвался в помыслах своих на свободу. И невольно искал всякие безрассудные способы бежать… Я метался по темнице, точно волк, загнанный в клетку. Бросался на стену, силясь дотянуться до отдушины, через которую мне бросали еду. Потом, выбившись из сил, которые расходовал без толку, я падал в изнеможении и приходил в полное оцепенение…
Вслед за странной спячкой, после долгого полузабытья, меня охватывали приступы исступленного отчаяния. Я кричал от ярости, проклинал все и вся, богохульствовал. Я разбил себе руки, сломал ногти о гранитные стены! Но время ярости прошло так же, как и время оцепенения.
На смену им пришло мрачное, холодное уныние. Мне хотелось умереть… В течение многих дней я не притрагивался ни к хлебу, ни к воде.
Я впал в агонию. Но муки голода притупили мою решимость, и я начал есть. А вместе с силами ко мне вернулось безмерное отчаяние. Я снова решил свести счеты с жизнью – одним разом, чтобы больше не мучиться в долгой, невыносимой агонии. Я собрался с духом – и раз десять нащедно кидался головой на гранитную стену в надежде, что удары будут смертельны. Раз десять поднимался я, весь в крови, и принимался биться о стену снова и снова, и так до тех пор, пока совсем не ослаб. И больше не мог подняться. Мне казалось, смерть уже близко. В глубине души я благодарил Бога, соблаговолившего наконец сжалиться надо мной, и лишился чувств…
Тристан де Шан-д’Ивер, будто под тяжестью воскресших в нем скорбных воспоминаний, склонил голову на грудь и ненадолго смолк.
Слушая леденящий кровь рассказ обо всех этих неописуемых страданиях, – рассказ человека, который сам их пережил, Лакюзон побледнел, и время от времени ему приходилось вытирать холодный пот, выступавший у него на лбу.
Между тем старик продолжал:
– Но, как видно, свыше мне было предначертано выжить, и благодаря вам, капитан, сегодня мне представилась возможность возблагодраить Господа за то, что он не внял давним моим горячим мольбам…
И вот однажды, пребывая в беспамятстве, я припал головой к стене. А когда очнулся, мне вдруг почудилось, что в моей темнице, рядом со мной, говорят люди. Для узника любое необычное событие несет с собой надежду…
Я живо вскочил, желая получше разглядеть, что за нежданные гости ко мне вдруг пожаловали. Но в темнице не было ни души, и я больше ничего не слышал.
Я решил, что мне и впрямь почудилось, и снова уронил голову. Но едва коснулся стены, как голоса послышались вновь.
Я отпрянул от стены – тишина… Приблизил ухо к стене – голоса звучат снова…
Так я и открыл странное свойство стен моей сводчатой темницы, способных пропускать звуки.
Это открытие пробудило во мне громадное любопытство и некоторым образом вернуло к жизни. Теперь я уже не был один-одинешенек; по крайней мере, отныне я не был обречен слышать только скрежет открывающегося наполовину оконца, через которое мне бросали грубую, скудную снедь. До моего слуха долетало отдаленное эхо из мира людей – оно давало пищу для моего изголодавшегося сознания.
С той поры я не отходил от того места, где было слышно все, о чем говорится наверху, – и только Богу ведомо, сколько зловещих тайн открылось мне таким вот образом…
И вот я подхожу к той ужасной ночи, при одном лишь воспоминании о которой у меня даже сейчас, когда я говорю с вами, замирает сердце…
Как-то раз я так и заснул, припав головой к скале.
Меня разбудили душераздирающие крики и оглушительный звон ударяющихся бокалов, словно наверху царила безумная оргия. Потом пьяный голос хозяина замка зашептал какие-то слова, вернее, хулу постыдной любви, а другой голос, ввергнувший меня в дрожь и всколыхнувший мне душу до самых глубин, отвечал ему жалобами, мольбами и проклятиями.
И этот голос показался мне как будто знакомым: он принадлежал женщине, которую я любил всем сердцем. Это был голос Бланш, моей милой, невинной суженой, пропавшей без вести при странных обстоятельствах, о которых мне нет надобности вам напоминать.
Мне казалось, что я во власти жуткого кошмара. Хотелось вскочить и броситься на помощь этой несчастной, над которой измывался Антид де Монтегю… хотелось откликнуться на ее отчаянный зов и присоединить мои проклятия к ее вскрикам… но полное бессилие, сравнимое разве что со смертью, приковало меня к земле, на которой я распростерся. Голос застыл у меня в горле, а губы, хотя и шевелились, не могли проронить ни звука.
Однако шум не унимался, и я мысленно следил за всеми перипетиями жуткой борьбы, исход которой был заранее предопределен…
Грубая заносчивость негодяя, опьяненного вином и сладострастием, достигла предела – стенания и мольбы жертвы стихли. Силы изменили ей!..
Наконец Антид де Монтегю издал торжествующий вопль – ему вторил лишь слабый хрип отчаяния, похожий на предсмертный стон.
Только что свершилось самое гнусное, самое чудовищное злодеяние…
После долгой тишины я услыхал звон колокольчика, а следом за тем Сир де Монтегю воскликнул: «Унесите ее!..»
Потом снова наступила тишина, и я подумал, уж не пригрезилось ли мне все это?.. Тот же самый вопрос я задаю себе и сейчас, ибо с тех пор сверху не доносилось ни единого слова о той немыслимой сцене, о которой я невольно узнал…
