Николсон поспешил прийти на помощь своему боссу.
— В нашей практике не принято, чтобы сыщик, временно нанятый для участия в расследовании, подвергал сомнению методы, которыми собираются воспользоваться столь опытные адвокаты, — внушительно заявил он, и Бифу осталось только принять его слова в качестве ответа на свой вопрос.
— Простите, что не сумел добиться большего, но таково уж положение вещей. — И он потянулся за своей шляпой.
— Вы очень хорошо поработали. — Сэр Уильям дружески пожал ему руку.
Но мне показалось, что он был единственным в этой комнате, кто искренне согласился бы с ним. Даже я сам чувствовал горькое разочарование в результатах расследования Бифа и винил себя за почти необъяснимую, близкую к иррациональной веру в его блестящие способности. И когда мы вышли на улицу, я не выдержал и все ему высказал.
— Надеюсь, вы хорошо осознаете, что, если Стюарта Феррерса признают виновным, для вас это будет означать провал в попытке оправдать его и спасти от виселицы, а также окончательно подорвет вашу репутацию?
Биф воспринял мои слова с удивительным стоицизмом, даже с каким-то равнодушием.
— Больше я ничего не смог бы добиться, — сказал он. — Сделал все, что было в моих силах.
— Почему вы не предъявили им записку, найденную в спальне Питера Феррерса?
— Никак невозможно, — ответил он. — Я ведь добыл ее путем незаконного проникновения в чужой дом и несанкционированного обыска. Не забывайте об этом.
— К чему такая щепетильность сейчас? Тогда вам самому собственные действия казались полностью оправданными.
— Да, но записка не имеет для нас никакого смысла, верно? — с полным на то основанием возразил мне Биф. — Если бы она могла хоть как-то помочь добиться снятия со Стюарта Феррерса обвинения, ситуация выглядела бы иной. Но для меня до сих пор непостижимо, какую роль тот клочок бумаги сыграл в деле.
Я постарался немного встряхнуть его:
— Вы сами на себя не похожи, Биф. Ваши методы выглядят порой более чем странными, но вы ведь всегда умели в итоге установить подлинного преступника.
— Мне срочно нужно выпить, — раздраженно пробормотал Биф, и мы направились в ближайший паб.
Глава 26
Суд над Стюартом Феррерсом по обвинению в убийстве доктора Бенсона не вызвал подлинного взрыва интереса среди общественности. Заголовки в газетах в отличие от других отчетов о слушаниях по делам об убийствах выглядели не крупнее, чем заголовки статей о вновь развернувшихся боевых действиях на Востоке или о событиях гражданской войны в Испании. Только для вечерних изданий процесс над Феррерсом оказался настолько привлекательным, чтобы уделить ему порой целые полосы.
Зал заседаний суда выглядел, как всегда, переполненным, но когда я вглядывался в лица людей, собравшихся на галерее для публики, то понимал, что только скука заставила всех их собраться здесь. Они наблюдали за ходом слушаний без малейшего живого любопытства или каких-либо признаков нетерпения поскорее дождаться исхода. Точно так же вели себя родственники и знакомые Стюарта. Они созерцали медленную духовную пытку обвиняемого, сидевшего на скамье подсудимых. Все происходившее представлялось им чем-то совершенно нереальным, будто бы все участники были актерами, разыгрывавшими сцены из какого-то увлекательного, но вполне заурядного спектакля. А я ожидал увидеть на лицах присутствующих живой, даже кровожадный интерес, признаки жестоких и мстительных чувств, столь часто вынашиваемых завсегдатаями судов над убийцами. Но не замечал ни в ком ничего подобного. В зале стоял легкий гул голосов, всегда возникающий в месте сбора толпы, немедленно начинающей обсуждать между собой особенности погоды, свои любимые садики и домашние дела. К очередному свидетелю зрители проявляли не больше интереса, чем к обнаружению еще одной части дешевой головоломки, для которой находилось положенное ей место на дощечке. Они не в состоянии были ощущать ни сострадания, ни удовлетворения при решении судьбы человека, точно он тоже воспринимался как актер, а в действительности ничего ровным счетом не происходило. А по прошествии часа или двух зрители вообще не понимали смысла происходящего у них на глазах.
Нам с Бифом выделили персональные места, и мы преисполнились решимости пронаблюдать за процессом от начала до конца. Признаюсь, я испытывал при этом значительный дискомфорт. Мне мерещилось, что многие в зале были осведомлены о не слишком успешном участии Бифа в расследовании, как и о моей тесной связи с ним. Одновременно я все еще питал надежду, что по ходу предъявления улик сержанту неожиданно придет в голову некая блестящая идея и пока еще не будет слишком поздно арестовать истинного виновника. Но он казался угрюмым и почти равнодушным ко всему, словно ему было сложно на чем-то сосредоточить внимание.
Когда Стюарта впервые ввели в зал заседаний, раздались обычные в таких случаях оживленные возгласы среди публики, а моя тревога только усугубилась. При нашей предыдущей встрече в тюрьме Стюарт выглядел поникшим и озабоченным, но причиной этого я посчитал его невиновность и полнейшее недоумение по поводу своего задержания и будущего суда. Теперь же, разглядывая его входящим в зал, я впервые подумал, что несокрушимая вера Бифа в несправедливость обвинения была изначально ошибочной. Казалось, Стюарт вовсе не замечал устремленной на него сотни глаз, но при этом сильно нервничал, явно находясь на грани истерики. Черные тени на лице стали неестественно большими, чего он не мог скрыть, даже опустив голову вниз, как будто до последнего момента не желая видеть тех, кто собирался судить его. Но почему-то (я сам не смог бы внятно объяснить, по какой именно причине) все его движения казались мне присущими человеку, глубоко ощущавшему свою вину. Они демонстрировали отсутствие уверенности в себе, надежды, готовности отстаивать свою позицию.
Председательствовал судья Сибрайт, о репутации которого я знал достаточно много. Он принадлежал к тому типу судей, которые пользовались неизменным успехом у газетных судебных репортеров, изображали из себя людей не совсем от мира сего, обитающих в иной атмосфере, где их не окружают тривиальности повседневной жизни. Они нарочито задавали невероятно наивные вопросы на суде, вызывая взрывы одобрительного смеха среди присутствующих. Я не мог заранее предсказать, станет ли Сибрайт прибегать к такой откровенной демонстрации своего чувства юмора, но от души надеялся, что из-за столь серьезного дела он не станет так поступать. Мне хватало собственного консерватизма, чтобы считать шутки за счет подсудимого проявлением дурного вкуса, а кроме того, сейчас я особенно остро чувствовал, насколько Стюарт находится не в том состоянии, когда ему легко будет переносить комические выходки из репертуара мюзик-холлов.
Но знал я и о другой черте характера этого судьи, на которую пресса почти не обращала внимания, — он обладал редкостной наблюдательностью и хорошим пониманием человеческой психологии. К какой бы объективности ни стремился любой судья, он не мог оставаться совершенно беспристрастным, и, если исходить из обзора в газетах прежних процессов, которые вел Сибрайт, он неизменно принимал во внимание человеческий фактор, а не следовал слепо букве закона.
