Он перебрался к фонтану и сел рядом с ней. Он еще не решил, с чего начать извиняться, но она заговорила первая.
— Я же тебе писала. А ты перестал мне отвечать, — сказала она, снова сражаясь пальцами одной ноги с пальцами другой.
— Вообще странно, что твоя правая нога так обижает левую, — сказал Бобби. — Почему она не дает ей покоя?
Гарриет его не слушала.
— Но это не имело значения, — продолжила она глухим, хрипловатым от слез голосом. Грим был на масляной основе и поэтому не потек от слез. — Я не злилась. Я знала, что у нас не могло быть отношений, если бы мы стали встречаться раз в год на Рождество. — Гарриет сглотнула. — Я думала, что ты обязательно попадешь в какой-нибудь телесериал. Каждый раз, когда я думала об этом, — как тебя покажут по телику и как все будут смеяться над твоими шутками, — я сразу начинала глупо улыбаться. Я не представляю, что могло заставить тебя вернуться обратно в Монровилль.
Но он уже говорил, что привело его обратно в родительский дом, в его комнату над гаражом. Дин тоже спрашивал, и Бобби ответил очень честно.
Однажды в четверг вечером, прошлой весной, он работал в клубе в Гринвич-Виллидж.
[27]
Он выступил с двадцатиминутной программой и получил в награду довольно приличный смех, хотя и не из ряда вон выходящий, и даже услышал жиденькие аплодисменты, когда сходил со сцены. Потом он занял место за барной стойкой, чтобы послушать выступления других артистов. Он почти уже соскочил с табурета, чтобы отправиться домой, как на сцену запрыгнул Робин Уильяме. Он был в городе для съемок «Субботнего вечера в прямом эфире» и бороздил клубные просторы, отрабатывая репертуар. Бобби быстро взгромоздился обратно на табурет и стал слушать, чувствуя, как от волнения где-то в горле стучит пульс.
Он не мог объяснить Гарриет важность того, чему стал свидетелем. А увидел он, как какой-то человек сидел, вцепившись одной рукой в столешницу, а другой в своей спутницы, и сжимал и то и другое настолько сильно, что у него побелели костяшки пальцев. Он сгибался пополам, слезы текли у него из глаз, а смех был таким резким и даже истеричным, что больше походил на звуки, издаваемые животным, на лай собаки динго, чем на что-то человеческое. Он мотал головой из стороны в сторону, как бы умоляя: «Перестань, прекрати делать это со мной, пожалуйста». Это было веселье, граничившее с катастрофой.
Робин Уильяме заметил беднягу и, прервав монолог о мастурбации, показал на него и крикнул:
— Ты! Да, ты, человек бешеная гиена! Ты получаешь бесплатный пропуск на все шоу до конца моей долбаной жизни!
А потом среди слушателей поднялся шум — не просто смех или аплодисменты, а именно шум, который включал в себя и то и другое. Это был низкий, подобный далеким грозовым раскатам звук наслаждения, не поддающегося контролю, настолько сильный, что не просто был слышен, но ощущаем всем телом, и у Бобби даже заныли ребра.
Сам он ни разу не засмеялся, а когда уходил, у него от переживаний скрутило живот. В ногах появилось странное ощущение тяжести, они еле поднимались над асфальтом. Некоторое время он не понимал, куда шел. Оказавшись у себя дома, он сел на край кровати, стащил подтяжки, расстегнул рубашку и впервые за все время осознал, что все безнадежно.
Он вдруг заметил, как что-то блестит в руке Гарриет. Она подбрасывала на ладони несколько монет.
— Собираешься звонить? — спросил он.
— Да, Дину. Чтобы заехал за нами.
— Не уезжай.
— Я не останусь. Не могу.
Он посмотрел на ее замученные друг другом ноги, все еще занятые борьбой, и кивнул. Они поднялись с места одновременно. И снова оказались в неуютной близости.
— Ну пока, — сказала Гарриет.
— Ну давай.
Бобби хотел взять ее за руку, но не стал делать этого. Он хотел сказать что-нибудь, но не смог придумать что.
— Здесь найдется пара добровольцев получить порцию свинца? — вдруг раздался голос Джорджа Ромеро всего лишь в метре от них. — Это гарантирует вам крупный план в смонтированном фильме!
Бобби и Гарриет одновременно подняли руки.
— Я! — выкрикнул Бобби.
— Я! — отозвалась Гарриет и, наступив Бобби на ногу, вышла вперед, чтобы привлечь внимание Ромеро. — Я!
— Фильм будет отличный, мистер Ромеро, — говорил Бобби.
Они стояли плечом к плечу, ведя светскую беседу в ожидании того момента, когда Савини закончит обвязывать проводами Гарриет. Проводка делалась для хлопушки — презерватива, заполненного частично сахарным сиропом и частично пищевым красителем, — которая должна будет взорваться и создать при этом видимость пулевого ранения. Бобби был уже готов и на взводе.
— Когда-нибудь все в Питсбурге будут гордиться тем, что изображали в этом фильме ходячие трупы.
— Вы профессионально лижете зад, — ответствовал Ромеро. — У вас есть опыт работы в шоу-бизнесе?
— Шесть лет Бродвея. Плюс еще я выступал чуть ли не во всех комедийных клубах.
— Вон что, а теперь, значит, вернулись в великий Питсбург. Просто невероятный взлет карьеры, парень. Оставайся здесь, и ты в мгновение ока станешь звездой.
К ним подскочила Гарриет, да так, что у нее вверх-вниз подпрыгнули волосы.
— Мне отстрелят грудь! — сообщила она.
— Очаровательно, — отозвался Бобби. — Надо просто жить и радоваться, потому что никто не знает, в какой момент с нами может приключиться что-то удивительное.
Джордж Ромеро отвел их на места и объяснил, что от них хочет. Осветительные лампы были направлены в ярко-серебристые зонты, которые создавали ровный белый свет и сухое тепло в радиусе трех метров. Бугристый полосатый матрас покоился на плиточном полу, прижавшись к одной стороне квадратной колонны.
Сначала выстрелят в грудь Гарриет. Ей нужно будет шарахнуться назад, прогнуться, но потом продолжить наступление, по возможности не показывая никакой реакции на ранение. Следующая пуля предназначалась для головы Бобби и должна была его уложить.
Хлопушка скрывалась под одной из латексных складок раны, а провода прятались у него под волосами,
— Вы рухнете вниз, свалитесь на бок и исчезнете из кадра, — инструктировал Ромеро. — Если хотите, то перед тем, как убраться из кадра, упадите на одно колено. Если вы в хорошей физической форме, можете попробовать упасть назад на спину, но постарайтесь попасть на матрас. Главное — обойтись без травм.
В сцене участвовали только Бобби и Гарриет, и их снимали крупным планом по пояс. Остальные участники массовки выстроились вдоль стены коридора, наблюдая за происходящим. Их внимание и обсуждения вполголоса вызвали в крови Бобби выброс адреналина. Том Савини встал на колени, как раз на границе кадра, держа в руке металлическую коробку, из которой по полу ползли провода, заканчивавшиеся на Бобби и Гарриет. Рядом с ним устроился маленький Боб, положив подбородок на ладошки, в которых он все еще сжимал селезенку. В его глазах светилось нетерпение. Савини рассказал ему все, что должно произойти, подготовив ребенка к виду того, как из груди его матери хлынет кровь, но малыш совершенно не беспокоился:
