Она улыбнулась, полюбовавшись белизной своих зубов.
– Теперь мне полагается сказать, – заговорила она, – что я готова выпить с вами на закате.
Шарлотта прислонилась к деревцу и прикрыла веки, проверяя глазами Маррити, не размазались ли тени. Все было в порядке, и она, подняв веки, развернула синтетические глаза так, чтобы Маррити видел обращенные прямо на него зрачки. – Скотч со льдом, лучше всего «Лафройг».
Маррити выпустил ее руку, а в его голосе, когда он заговорил, появилась настороженность:
– Да, хороший виски. Рад бы составить вам компанию, но не смогу.
Шарлотта пожалела, что никто не идет мимо и она не может увидеть лицо Маррити – подняты ли в удивлении его брови? или подозрительно нахмурены? – потому что внезапно поняла, что перегнула палку. Мы бы прекрасно обошлись и без «Лафройга», корила она себя. Если люди Раскасса и нашли у него в шкафу несколько бутылок, это не значит, что нужно было тут же об этом объявлять. Что должен подумать Раскасс, слушающий сейчас их разговор?
Она поймала себя на том, что в голове вертится песня «До свиданья, черный дрозд!» – никто не сможет ни понять, ни полюбить меня – и вспомнила, что в детстве, во времена работы на пусковой шахте, это был условный сигнал, когда их подслушивали. Только Маррити, конечно, понятия не имеет о том, что это сигнал, подумала она, да и с какой бы стати мне его предупреждать?
И Шарлотта снова надела темные очки.
– В другой раз? – спросила она, его глазами следя за своим лицом и старательно придавая ему жизнерадстное выражение. – Человеку, который знает Мильтона и Хаусмана, я могу доверить свой номер телефона.
– Да, спасибо. Просто я сейчас ни о чем не могу думать, кроме дочери.
– Это понятно.
Она ощупью нашла в сумочке визитку и протянула ему. Прочитала его глазами: «Либра Носамало Моррисон, ветеринар, (909) ДЖКЛ-ХАЙД.
– Стивенсона вы тоже любите, – услышала она его голос.
Наспех отпечатанная визитка вдруг показалась ужасно глупой шуткой. Шарлотта, запинаясь, принялась объяснять:
– Ну, это Гекилл и Джекилл – знаете, вороны из мультика, а Хайд…
– Бьюсь о заклад, вы специализируетесь на кошках?
Карточка исчезла из его поля зрения, и Шарлотта надеялась, что он положил ее в карман, а не выбросил.
– Пойду-ка я посмотрю, может, ее уже вывезли из операционной, – сказал Маррити. – Рад был познакомиться, Либра.
– И я, Фрэнк. Позвони мне!
И вот у него перед глазами замелькали открытые двери, стойка рецепции, сувенирный магазин в вестибюле. Шарлотта отвернулась, чтобы, оглянувшись назад, он не задерживал на ней взгляд, но Маррити смотрел прямо перед собой – больничный коридор вел к лифтам.
Когда он свернул за угол и вызвал лифт, Шарлотта подняла правую руку, распрямив ладонь, и услышала звук подъезжающей к обочине машины.
– Я дальновидец, а не шпионка, – буркнула она в прикрепленный у горла микрофон.
Машина остановилась перед ней, и водитель, высунув шею, заглянул в зеркало заднего вида – за рулем оказался сам Раскасс.
Шарлотта ощупью нашарила дверь, потом ручку и открыла.
– Ты и день рождения его знала, – начал Раскасс. – Почему было не сказать ему, что вы родились в один день? Могла бы прокричать ему вслед, когда он уходил.
Когда он злился, французский акцент делался заметнее, а голос тоньше. Если не знать, Шарлотта могла бы принять его за женский.
– И что теперь будем делать? – уныло спросила она, захлопнув дверцу.
– Если из-за этого… ляпа он догадается, что кто-то пытается незаметно подобраться к нему, возможно, нам придется его убить, а потом подослать кого-нибудь посообразительней к Мойре и Беннету, а заодно и к его дочери.
Она похожа на меня в детстве, снова подумала Шарлотта.
Откинувшись на сиденье, она пристегнула ремень. Приятно было с тобой познакомиться, Фрэнк, думала она, а тем временем Раскасс, вырулив с дорожки госпиталя, включил правый поворот, чтобы выехать на Уотермана. Хороший ты человек, вдовец, который делает все, что в его силах, для своей маленькой дочурки – сегодня ты даже спас ей жизнь! – и на моей памяти ты первый человек, который узнаёт стихотворение Мильтона по одной строке. Но боюсь, я убила тебя, упомянув твой любимый скотч.
И я не стану этому мешать. Я, понимаешь ли, не хороший человек. Была когда-то, и скоро – если у Раскасса все получится и он сдержит слово – у меня опять появится шанс стать хорошей, начав все с начала.
Я проживу более счастливую жизнь, вернее, она проживет: девочка, которой я была когда-то, моя «маленькая дочурка», так похожая на твою Дафну. «Я все устроил, заботясь о тебе, мое дитя». Она и не узнает, какие ужасные вещи я ради нее делала. И слепой она не будет. Слепой она не будет.
Орен Лепидопт стоял на ковре в темной сейчас гостиной Фрэнка Маррити, осматривая силуэты стола, телевизора и полок, уставленных книгами с нечитаемыми в темноте названиями. Впрочем, он ознакомился с ними при дневном свете – в этой комнате много Стивенсона, Бронте и Троллопа, в то время как поэзия, драма и энциклопедии выстроились на полках, висящих над головой в коридоре, а история, философия и современные романы собраны в верхней гостиной. Поэзия, книги по истории и философии расставлены в хронологическом порядке, а романы по алфавиту.
Комнату девочки сегодня покрасили – кровать выдвинули на середину, маленький письменный стол и пару книжных стеллажей прислонили к ней, скатанный коврик и пару плетеных корзин свалили прямо на кровать и прикрыли все коричневым чехлом из бумажной ткани. Заглянув под него, Лепидопт разглядел среди книг на одном из стеллажей «Ветер в ивах» и «Обитателей холмов»; корзины были заполнены кассетами с новинками рока и альбомами, в большинстве своем – записи «Квин». В черной лаковой шкатулке для драгоценностей, с разделителями из голубого бархата и прорезями для колец, хранились два золотых браслета, несколько серег и обручальное кольцо – надо полагать, материнское.
Лепидопт припомнил хаос в комнате своего сына, в их квартире на улице Дизенгофа в Тель-Авиве. Луис был всего на год младше Дафны и тоже любил «Квин». Жену Лепидопта, Дебору, беспокоил тот факт, что вокалист группы оказался гомосексуалистом, однако юный Луис уже засматривался на девочек. Лепидопту стало интересно, могли бы эти двое детей подружиться, если бы, вопреки вероятности, они встретились. Наверняка подружились бы, наверняка Дафне понравился бы курчавый еврейский мальчик с пронзительными, как у отца, карими глазами.
Здесь, в этой темной гостиной, у Лепидопта возникло подозрение, что дом физически напрягся из-за его присутствия, его неуместности здесь. Он явственно ощущал эту неприязнь – стоя тут в своих латексных перчатках, с поляроидной камерой вокруг шеи, с автоматической «Береттой», засунутой в задний карман брюк. Дважды за годы службы ему приходилось проникать в чужие дома в отсутствие хозяев, и он снова ощутил это шаткое равновесие, как бывает у теннисиста, который только что послал мяч за сетку и балансирует, ожидая ответного удара. Лепидопту казалось, что он слышит отголоски последнего прозвучавшего здесь разговора и почти улавливает тональность последующего.
