Держа палец снаружи спускового крючка и нацелив ствол в угол комнаты, она нажала кнопку освобождения затвора и сдвинула барабан в сторону. Потом подняла дуло револьвера вверх и нажала на эжекторный стержень; на ладонь ей упал один тяжелый патрон и пять пустых латунных гильз.
«Пять выстрелов! – с содроганием подумала Шарлотта. – И все, чего я добилась, это разбитое окно».
Теперь она была рада, что не убила его.
Она рассчитывала, когда Маррити взглянет на нее, увидеть себя смотрящей на него в упор и целящей немного ниже уровня глаз, так как увидеть отверстие ствола она не сможет. Это означало бы, что оружие нацелено в грудь. Потом она нажала бы курок. Ей было интересно, опустит ли он глаза на свою рану или все так же будет смотреть на нее.
Как ни близки были они с Эллисом, все, что она помнила о нем, это только его профиль в ресторанах, когда люди за соседними столиками поглядывали на них с Шарлоттой.
Когда они занимались любовью, он на себя почти не смотрел – что неудивительно, считала она, ведь он не был нарциссом, – и все ее воспоминания об их страсти сводились к виду ее обнаженного тела. И его ладоней.
У нее было, наверно, с полдюжины любовников за девять лет – с того дня, когда взрыв аккумулятора лишил ее глаз в ракетной шахте в пустыне Мохаве. И о каждом она помнила свое тело и пару ладоней.
Она до сих пор удивлялась, как это они не стали любовниками с Денисом Раскассом, даже когда он вербовал ее три года назад.
Внезапно Шарлотте припомнился Роберт Джером, смотритель Фулд-холла в Принстонском институте перспективных исследований в Нью-Джерси. Она соблазнила этого очаровательного старика, чтобы получить доступ к закрытым архивам Эйнштейна, а потом убедила, что любит его, чтобы он помог ей выкрасть документы, касающиеся экстрасенсорных исследований, которые до сих пор хранились в подвале старого дома Эйнштейна на улице Мерсер.
Даже от Роберта Джерома ей осталось только одно воспоминание – ее собственное лицо и тело, да еще его морщинистые, в пятнах, руки.
Набор абразивного пластика для чистки оружия хранился в ящике тумбочки. Шарлотта осторожно достала и, разложив на одеяле, на ощупь разделила шомполы, ершики и остро пахнущие бутылочки с растворителем и маслом.
Была ли она нарциссисткой? Если и была, то так вышло по умолчанию. Ей ничего не оставалось, как смотреть на себя чужими глазами. Впрочем, нет, не так все было: она была совершенно равнодушна и к этому слепому телу, и даже к двадцативосьмилетней женщине, чья душа жила в нем.
Если я и нарцисс, думала Шарлотта, то такой же, как этот мерзкий старикашка Маррити. Оба мы хотим вернуться, чтобы спасти молодых, невинных себя от нехороших вещей, которые им угрожают. «Я все устроил, заботясь о тебе…» Мы готовы отказаться от себя – превратить себя в нечто такое, чему место только на свалке, – если таким образом спасем одного дорогого нам человека, который ценой наших постыдных поступков будет избавлен от позора.
Она похожа на ту, какой я была когда-то.
Раскасс уверяет, что можно покинуть «сейчас» и, вернувшись назад, изменить прошлое, после чего ньютоновский импульс отдачи выбросит тебя обратно с сохранившимися воспоминаниями – вернее, с двумя наборами воспоминаний: о первом варианте жизни и об измененном. Эйнштейн, по-видимому, совершил такой скачок в 1928 году, а Лизерль Марити, возможно, в 1933-м. Но я так не хочу, думала Шарлотта. Я не вернусь.
Выбросить все и дочиста отмыть руки от воспоминаний.
Роберт Джером этими запомнившимися Шарлотте старческими руками скрутил петлю из своей собственной рубашки – вскоре после того как Шарлотта раздраженно объяснила, что она никогда его не любила и соблазнила только для того, чтобы заполучить нужные ей документы. Он попал в тюрьму как соучастник ограбления, лишился работы и пенсии и покончил с собой.
Он был виновен еще и в лжесвидетельстве, взяв всю вину на себя, чтобы выгородить Шарлотту. На один из фальшивых адресов Весперса ей даже пришло от него письмо, отправленное из тюрьмы, но она никогда никого не просила прочитать его.
Я не взвалю эти воспоминания на вновь обретенную Шарлотту Синклер, думала она, навинчивая щетку 38-го калибра на шомпол. Я спасу ее и просто уйду, ни с кем не поделившись своими грехами.
«Ты позабудь мои грехи в своих молитвах, нимфа!»
[10] – перефразируя Гамлета, подумала она.
Беннет с Мойрой шли впереди – четверым в ряд не развернуться было на крутых изгибах Голливуд-драйв. Маррити с Дафной тащились позади, и все четверо жались к изгородям или гаражам, когда по узкой улочке вверх или вниз медленно проезжала машина. Как здесь смогут разминуться две машины, Маррити и представить не мог.
Пересмешники дразнили их с нависающих справа ароматных крон эвкалиптов, а единственная из местных жительниц, обратившая внимание на четверку, – блондинка, поливавшая из лейки помидоры в красных глиняных горшочках, – проводила их удивленным взглядом. Здесь пешеходы появлялись, либо выгуливая собак, либо пробегая трусцой. Маррити это не удивляло – полуденное солнце давило на плечи, и прогулка далась бы ему нелегко, даже если бы не пришлось тащить в руках куртку, портфель и обувную коробку с Рамбольдом.
Беннет нес в бумажном мешке бутылку виски, купленную в «Мэйфэйр-маркет» на авеню Франклина, в квартале от бульвара Голливуд.
Мойра въехала на парковку возле маркета примерно через час после звонка Беннета. Потом все они сели в другое такси, и Беннет с Маррити наперебой принялись объяснять Мойре, почему все они, и она в том числе, теперь беженцы; а потом, проехав не меньше полумили вверх по узкой дорожке, вилявшей, как высыхающие ручейки, по склонам Голливудских холмов, Беннет велел водителю остановиться.
Сейчас Мойра притормозила и скинула туфли, Беннет тоже задержался, поджидая отставших Маррити с Дафной.
– Так что это за шпионы, Фрэнк? – спросила Мойра, стоя на одной ноге и отряхивая от грязи подошву другой. – Советы, КГБ?
– Не знаю, – ответил Маррити, переложил портфель в левую руку, а правой прижал к себе куртку и Рамбольда. – Возможно, и они, раз АНБ за ними охотится.
– Беннет говорит, они в вас с Дафной… стреляли?
– В меня стреляли, в меня и Дафну целились. И оба раза вполне серьезно, – он, не выпуская портфеля, утер лоб рукавом. – Такие дела, Мойра.
– Беннет сказал, ты ему говорил, что отцом Грамотейки был Альберт Эйнштейн. – Мойра улыбнулась брату: – Я рискую потерять из-за всего этого работу, если не вернусь после обеда.
Фрэнку очень хотелось открыть портфель и показать сестре письма Эйнштейна, но он все не решался довериться Беннету.
– Что ее отцом был Эйнштейн, мне вчера сказал агент АНБ, – сообщил он. – И наш отец подтвердил это вчера утром.
Дафна рядом торжественно кивнула.
