В ушах у него звенело. Эрни Боззариса убили.
Лепидопт еще стоял на дороге, сжимая свой маленький автоматический пистолет 22-го калибра, когда краем глаза заметил, как один из саяним поднял тело Эрни с обочины. Прежде чем втащить его в кузов грузовика и, забравшись внутрь, захлопнуть двери, он показал Лепидопту опущенный вниз большой палец.
На ходу Лепидопт следил за движением в обоих направлениях. Кажется, ни полиция, ни кто-то другой не спешил навстречу или наперерез фургону с боковых улиц, и пальцы его, сжимавшие руль, понемногу расслабились.
Боззарис был мертв, но Лепидопту нельзя отвлекаться за рулем. О молодом друге, который уже не увидит сегодняшнего заката, он подумает позже.
Барух даян Эмет, подумал Лепидопт. Благословен судья праведный.
Катса из Вены должен был приземлиться в Лос-Анджелесском аэропорту – он развернул запястье часами к себе – примерно через час. Лепидопт потерял двух саяним и одного агента и ослушался приказа ничего не предпринимать до прибытия старшего катса. Зато у него была машина Эйнштейна.
Зазвонил телефон – он вытащил трубку из чехла и включил прием.
Сделал глубокий вдох, выдох, глянул в зеркала, проверил, не отстал ли от фургона, и только потом ответил:
– Да.
– Это я, – прозвучал в трубке голос Фрэнка Маррити. – Вы сказали, позвонить через полчаса.
– Хорошо, – ответил Лепидопт. – Перезвоните еще через полчаса.
– Сколько нам еще…
– Вас скоро заберут, – перебил Лепидопт. – Успокойтесь. Перезвоните мне через полчаса.
Ему пришлось повесить трубку, чтобы свободной рукой вытереть глаза.
Покачиваясь на сиденье рядом с Гольцем, старый Фрэнк Маррити то и дело напоминал себе, что надо дышать.
Фильм не сгорел бы, если бы Дафны Маррити не существовало.
Гольц, обгоняя попутные машины, торопился по Калифорнийскому бульвару на восток. Сквозь прерывистый шум встречного ветра, врывавшегося через разбитое окно, Маррити слышал его глубокое хриплое дыхание. Через пару кварталов он пересек правую полосу и свернул на какую-то жилую улицу, замедляя ход.
– Но Дафна существует, – очень громко сказал Маррити, хотя встречный ветер больше не мешал.
– И мы с вами это обсуждаем, – нетерпеливо перебил Гольц. – А вот в вашей прошлой жизни – скорее даже, в жизнях – у нас никогда не было такого разговора, да? Ничто… не высечено в камне.
– То есть вы вернетесь в прошлое и убьете ее в младенчестве? Но ведь машины у вас нет.
– Для этого нам машина не нужна. Речь о другом оружии Эйнштейна – том самом, о котором он не решился рассказать Рузвельту. С атомной бомбой его совесть смирилась, но он не сумел рассказать Рузвельту, как… развоплощать людей, полностью стирать их из реальности. Даже если эти люди – нацисты, – у Гольца вырвался смешок, но он тут же подавил его, сердито оскалившись. – С возможностью убивать людей Эйнштейн смирился, но его мучили сомнения, можно ли делать так, будто люди никогда не существовали – не появлялись на свет, не были зачаты.
Маррити щурил слезящиеся глаза и жалел, что не захватил солнцезащитные очки. Машина медленно двигалась по кварталу, мимо старых домов и лужаек, будивших в нем воспоминания.
Способны ли они сделать это? – пытался понять Маррити. «Если бы Дафны не существовало…»
Но даже в 1987 году двенадцать лет жизни Маррити уже связаны с ней; даже в своей прошлой хорошей жизни он был ее отцом. А кем бы он был, если бы у него никогда не рождалась дочь?
Да, Маррити ненавидел Дафну – ту, которую знал лучше всех, ту, какой она стала после 1987 года, ту, что переехала его машиной, но готов ли он обречь ее на… на то, чтобы она никогда не существовала? Чтобы никто ее не помнил? Заслужила ли такое девочка, которую он видел сегодня утром на заднем крыльце Грамотейки?
И даже если Люси, ее мать, умерла, он и ее лишил бы Дафны. Оборвавшаяся жизнь Люси вдруг окажется бездетной – без этой маленькой девочки.
Что станется с душой Дафны? – подумал он.
И что станется с моей?
– Это рискованно, – заговорил Гольц, полуприкрыв глаза и обращаясь, по-видимому, к самому себе. – Даже с двенадцатилеткой, которая почти ничего не успела. По крайней мере эти три дня пройдут по-другому, поскольку она не будет ни в чем участвовать. Рискованно. Но… ох… – он осторожно выдохнул. – Я ранен, Раскасс, скорей всего, мертв, фильм сгорел, Моссад захватил машину – если что и стоило бы переиграть, то вот это.
Рация затрещала.
– Первый, – произнес голос, звучавший на удивление монотонно, без всяких вибраций.
Белое лицо Гольца рывком склонилось к рации, и, хотя взгляд его тут же вновь обратился на дорогу впереди, рука очень медленно потянулась к приемнику.
Наконец он снял его с крючка.
– Второй.
– Возвращайся сюда, к автобусу, – произнес синтезированный голос Раскасса. – Нам нужно заполучить… прямо сейчас девочку Дафну, а сделать это можно только здесь, – голос зазвучал громче, словно повернули тумблер громкости: – И ленточку от шляпы захвати. Не потеряй! И еще привези сюда Шарлотту. И… маленький мамин помощник
[12]… давай скорее!
Гольц недовольно склонился вперед и изменил настройку частоты, но руку с тумблера не убирал.
– Шарлотту забрать не смогу, забери ее сам. Я ранен, мне нужен врач, сочувствие дьяволу!
Он снова переключил частоту и откинулся назад, осторожно прочищая горло.
Машина двигалась со скоростью не больше пяти миль в час.
– Сними ленту, – сказал плоский голос по рации.
– Я веду машину. Не могу…
– Сними. Или пусть ее снимет старик, если ты не можешь.
– Бога ради! – Гольц запустил руку за ухо, сдернул черную ленточку, она щелкнула, расстегнувшись. Гольц бросил ленту на заднее сиденье.
– Я ее кровью не запачкал… – начал он, но голос Раскасса оборвал:
– Теперь помолчи, – произнес он и добавил: – У тебя сломана лопатка, но подключичная артерия, проходящая ниже, не пострадала. Инфекция, конечно же, возможна, но она еще и развиться не успеет, как исчезнет эта временная линия.
Гольц молчал, глядя с открытым ртом на улицу сквозь дыру в лобовом стекле. Потом улыбнулся, показав желтые зубы.
– Верно мыслишь. Нам предстоит долгий путь, не всегда получаешь то, что хочешь, – переключив частоту, он договорил: – В Палм-Спрингс. И тебе придется подобрать меня и моего спутника – на этой машине ездить невозможно. Я в…
– Частоту можешь не менять, ты уже в поле зрения. Припаркуйся. Мы вас заберем.
Гольц повесил микрофон и, серый от боли, скорчился на сиденье.
