И никаких возможностей защитить себя, никаких прав у детей нет. Любой учитель может безнаказанно измываться над ними в школе. Никто не защитит от побоев в семье. Собственное мнение ребенка вообще никогда не принимается в расчет. Он вынужден заниматься только тем, что скажут. Математикой, музыкой, гимнастикой, бальными танцами – даже если он все вышеперечисленное ненавидит.
Отдых несовершеннолетних тоже полностью зависит от воли родителей или школы. Грудных детей тащат с собой в опасные походы, возят на другой край земли. Таскают по скучным экскурсиям, заставляют часами сидеть в прокуренных ресторанах. Самостоятельные развлечения строго регламентированы. В кино – лишь на утренний сеанс. Одному в самолет – только с четырнадцати лет. Появиться на улице после девяти вечера – нарушение закона.
Межполовые отношения у несовершеннолетних вообще доведены до абсолютного абсурда. Восемнадцатилетних парней, вступающих в полностью добровольную половую связь с пятнадцатилетней возлюбленной, массово отправляют в колонии. Причем применяют позорную статью «изнасилование несовершеннолетней» – а ведь все прекрасно знают, как относятся в колониях к подобного рода сидельцам. Даже наличие у пары ребенка не принимается в расчет. Влюбленный юноша все равно получает свои пять лет тюрьмы. И что мы получим, когда он освободится? Озлобившегося отца, без образования, работы, с клеймом зэка. Измученную, подвергнутую остракизму соседей и близких мать. Редкая любовь выдержит подобное испытание.
Но давайте тогда и Ромео объявим преступником! А Джульетту назовем распутной девкой. Как они посмели любить друг друга, не дождавшись совершеннолетия? Распять их, выгнать из города, ату! Мертвым – разрыть могилы, вбить в грудь осиновый кол.
Однако ничего подобного не происходит. Об этой прекрасной паре до сих пор снимают фильмы и ставят все новые и новые спектакли. Почему?
Да наше общественное сознание просто двулично. Оно много требует с детей, но ничего не дает им взамен. И нам, безусловно, надо брать пример с более разумных собратьев. На мудром Востоке давно признано, что девушка имеет право быть с мужчиной не с восемнадцати лет, а с момента физиологической зрелости. И это, безусловно, самый разумный подход. Либертерианцы, секс в один год от роду, – это низость и извращение. Но почему не снизить официальный возраст согласия?
Лично я впервые узнала мужчину в тринадцать лет и ни капли этого не стыжусь.
* * *
Тем же вечером Татьяна наведалась в бар. Хотелось послушать, как публика оценила «Ромео и Джульетту». Что люди думают про статью. Задавался ли хотя бы кто-то вопросом, почему на острове столь популярна тема педо – то есть, пардон, эфебофилии.
Явилась в семь и поняла, что нужно было приходить к обеду, когда народ только начинал расслабляться. А в нынешнем дыме коромыслом искать истину бесполезно. Двое мужчин у стойки бара затеяли пьяный армрестлинг (зрители подвывают, подначивают, швыряют купюры-ставки). Любительница абсента (мать погибшего подростка) уронила голову на стол. Группа дам распевает «Подмосковные вечера».
От столика, где сидела вместе с грузным, неприветливым господином, ей помахала коротко стриженная Мила:
– Танька! Иди сюда, водки выпьем!
Ну и вертеп! Хоть бы навязчивый (но всегда адекватный) Марк подвернулся. Или Анжела.
Но тщетно Садовникова шарила взглядом по разгоряченным лицам – ни его, ни ее.
Пришлось, чтобы не обижались, подсесть к Миле.
Она с пьяной ухмылкой представила своего спутника:
– Мой супруг. На минуточку, олигарх.
Тот холодно отозвался:
– Моя жена. Дура.
Мила не обиделась. Влюбленно чмокнула макушку с редеющими волосами. Объяснила:
– Он у меня всегда шутит, когда пьяненький.
«Я бы за такую шутку прибила».
– Вы статью в газете читали? – спешно перевела разговор на другую тему Татьяна.
– Ага. Юлиана в очередной раз всем доказала, что шалава. С тринадцати лет мужикам дает, фу! – поморщилась Мила.
«Не многое ты вынесла из текста».
Таня повернулась к супругу:
– А вы на чьей стороне?
Тот хохотнул:
– На девкиной.
– Почему?
– Кикин – он очень старый.
– И косный, – встряла Мила.
Ее супруг отмахнулся:
– Мне сама мысль нравится. Всю жизнь мечтал целочку попробовать – но разве после восемнадцати их найдешь?
– Что ты врешь? Ты у меня первым был! – возмутилась Мила.
– Ты ненастоящая. Специально дырку зашила, чтобы захомутать, – грубо расхохотался.
Протянул Татьяне стопку с водкой, сказал:
– На, выпей с нами. За любовь!
М-да. Не лучшее Садовникова выбрала место и время мониторить общественное мнение.
Девушка покорно опрокинула в себя водку и поспешила ретироваться.
Снова домик на горе. Снова одиночество.
Первыми вечерами Татьяна считала: ей повезло несказанно. Соленый воздух, океан у ног. Тепло – в сравнении с февральской Москвой. Никаких ограничений. Можно спокойно засидеться над интересной книгой до рассвета, а потом спать хоть до полудня. Посещаемость никто не проверяет.
Но уже через пару дней полезли минусы.
Неизвестно – в силу ли удаленности или такова была политика партии, – но коммуникация с внешним миром на острове оказалась сильно затруднена. Сотовый сигнал почти отсутствовал. Стационарный телефон, конечно, имелся, однако звонок в Россию стоил астрономических денег. Да и связь постоянно прерывалась.
Телевизор ловил четыре канала. Интернет, особенно в ветреные дни, ужасающе тормозил. Чтобы скачать электронную книгу, иногда приходилось ждать час. Общаться в социальных сетях получалось только в исключительно тихую, солнечную погоду.
Выйти вечером тоже некуда. В баре после шести – как доказал сегодняшний вечер – адекватной компании не найти. Только бесконечное бахвальство, агрессия или тихое угасание. Фитнес-клуба не было. Кинотеатра тоже. Выставками или спектаклями комитет по культуре радовал от силы раз в месяц.
«И они еще удивляются, что все кругом пьют! Чем тут еще заниматься?» – возмущалась Татьяна в электронных письмах Валерочке.
А тот старательно придумывал занятия лично ей. Усовершенствовать испанский. Перечитать всех нобелевских лауреатов. Освоить какую-нибудь архисложную позу из йоги.
Но иногда, черт возьми, хотелось просто поговорить. Но с кем? Из всех островитян ее общества искал только Марк – и своей навязчивостью раздражал все больше. А никто иной на ее гору не забирался и к себе не приглашал.
Особенно грустно становилось, когда разгуливался ветер. Казалось, будто домик раскачивается – надсадно, со скрипом. Светильники мигали, и Таня все время боялась, что где-нибудь оборвет провода и она останется одна в кромешной темноте.
