В то утро низко над землей опять нависли плотные тучи, и было непонятно: пойдет снег или дождь. Все стало серым и унылым: небо, корпуса, окружающий лес. Глядя на улицу, нельзя было определить: день сейчас или вечер.
«Снова меняется давление», – заметил Чумаков, растирая не в меру разболевшуюся ногу. Боль медленно расползалась по израненному телу, и на душе, в унисон погоде, было сумрачно. Вячеслав Михайлович вспоминал оставшихся где-то далеко капитана Козуба, Володю, командира заставы, уехавшую в неизвестном направлении медсестру Лиду. Чтобы избавиться от нахлынувшей тоски и вынужденного безделья, он большую часть времени проводил в гимнастическом зале и библиотеке.
Вот и сегодня, набрав кучу книг и журналов, он вернулся в свою комнату и теперь сидел у окна, листал страницы, и время от времени наблюдал за меняющейся погодой. На улице похолодало, поднялся колючий ветер.
Когда-то в детстве Вячеслав больше всего любил метель, мог часами бродить по сугробам, подставляя лицо секущим ударам холодных снежинок и испытывая от этого удивительное, непередаваемое чувство наслаждения. Он с нетерпением ожидал такой погоды, и лишь только начиналась метель, хватал пальто, шапку и спешил навстречу зову ветра, теряясь в непроглядной снеговой круговерти.
Обратившись к прессе, Чумаков отметил, как непривычно остры и откровенны многие материалы. Пока он выкарабкивался, время и события ушли вперед, и осознавать это было болезненно. Перелистывая несколько месячной давности «Огонек», вдруг резко выпрямился и впился глазами в журнал. Разворот не вмещал людского моря скорбных лиц, множества священнослужителей и засыпанный цветами гроб. А справа – небольшая фотография отца Андрея, который как бы направлялся к людям, чтобы узнать причину столь многочисленного собрания.
Сердце боялось, а глаза сами бежали по строкам, подтверждающим страшную догадку… Убит священник… Убит отец Андрей… И – как отточенные клинки – слова той правды, которую знал Чумаков: слишком безупречный, слишком честный и нравственный, слишком любили люди… Это «слишком» вызывало чувство ненависти у заурядных и черных душ. За то, что всегда говорил правду, что завоевал мировую известность, и «там» выходили его книги, за то, что в маленькую церквушку, где отец Андрей прослужил все эти годы, стекался цвет московской интеллигенции.
Чумаков ссутулился, опустил голову. Как он столько времени мог не знать об этом? Да, находился без сознания, долго отживал. Но как он жил, шутил и смеялся, не ведая о страшной правде? Убит топором… Может, именно эта картина предстала перед ним в бредовых видениях, там ведь тоже был топор… Хотя тот человек в белой рубахе не был похож на Андрея… «Эх, Андрей, Андрей! – Чумаков до боли сжал голову. – Выходит, он погиб, когда я еще был в командировке или сразу после моего ранения. Вот почему так «прощупывал» Готовцев, думал, что обо всем знаю… А я не знал… стремился выжить, а зачем? У меня нет ни учеников, ни последователей. Андрей писал статьи, книги, издавал газету, а я не сочинял ничего, кроме своих меморандумов. У меня ни семьи, ни близких, а у него осталась жена, дети, больной отец. Почему так несправедлива жизнь? Как жаль, что в ней нет места Богу, в которого так верил Андрей…»
Чумакову стало душно. Он резко потянул узкую часть окна, с треском разорвав бумажную оклейку, подставил голову и грудь холодному ветру, швырнувшему в лицо горсть колючего снега. Не сразу сообразил, что это началась метель. Липкие щупальца боли, ни миг, ослабнув, опять прильнули к вискам, горячими объятиями охватили все тело. Стало трудно дышать.
Чумаков вышел из комнаты, пересек коридор и через черный ход спустился на улицу прямо в метель. Холода не почувствовал, так горячо и больно было внутри. Тапочки почти сразу потерялись на ступеньках, и Вячеслав босиком пошел по мягкому белому снегу, а свистящий ветер подхватывал и трепал полы больничной пижамы. Снег таял на разгоряченном теле и сбегал за ворот струйками талой воды. Может, он шел к своему бесконечно далекому детству, где были живы родители и друзья, мудрые книги, светлые надежды и удивительные снежные бури, дарящие необыкновенный восторг.
Кто-то из персонала заметил открытую дверь черного хода, а от нее – свежие, лишь слегка присыпанные снегом отпечатки босых ног. Чумакова водворили обратно, ругая и беспокоясь, что теперь могут пойти осложнения, не хватало еще воспаления легких, и прочее… Но он лежал, безучастный ко всему, и чувствовал себя маленькой ничтожной деталькой, выброшенной из огромного механизма, который неожиданно приобрел новые законы движения. Зубчатые железные колеса стали крушить собственное нутро, выбрасывая и перемалывая все, попадающееся на пути. Он тоже выпал и стал никому не нужен, хотя и остался почти целым. А Андрея сломало… как и многих других… Но кому об этом расскажешь?
Глава четвертая. К морю
Преступления становятся все циничнее и отвратительнее, людей убивают и истязают хладнокровно, как мясники. Но ведь должно быть что-то против этого, из области чисто человеческого. Ведь разум должен защищать себя! Животное, например, всегда чувствует уверенность человека, злая собачонка кинется только на того, кто ее боится. То же должно происходить и с людьми: чем хуже, порочнее отдельные человеческие индивидуумы, тем легче должно с ними справиться умному интеллигентному человеку. А на самом деле все выходит наоборот: сколько хороших людей гибнет от рук подлецов. Или мы не знаем, не умеем еще пользоваться силой интеллекта?
Вячеслав Чумаков
Мерный стук колес, мягкое покачивание вагона всегда действовали на Чумакова успокаивающе. Под ритмичное движение легко думается и можно расслабиться. Но грустные мысли все приходят одна за другой.
Лечение закончено, документы оформлены. Вместе с пенсионным удостоверением и второй группой инвалидности получил направление на санаторно-курортное восстановление в Крым. Теперь поезд мчит его к синему морю, за окном погожие весенние деньки, а на душе нет никакой радости.
Чумаков поворочался с боку на бок на второй полке, тяжело вздохнул. Чтобы как-то отвлечься, прислушался к разговору попутчиков.
В поезде, несмотря на теплую погоду, продолжали топить, и было жарко. Особенно страдала пожилая женщина внизу, которой он уступил место. Тяжело дыша, она вытирала платком то и дело выступающий пот.
– Отак! – восклицала она мягким украинским говором. – По дорози в Москву замэрзла, як та собака, бо у вагони було холодно, а проводнык тильки водку пыв. А зараз, як на лэжанци, чи у Афрыци…
Тем не менее, она была настроена оптимистично. Причиной тому было удачное посещение сеанса известного экстрасенса Алана Чумака. И теперь женщина со всеми предосторожностями везла трехлитровую банку, укутанную в кофточку, чтоб, не дай бог, не разбилась и не пролилась драгоценная «заряженная» вода.
– Вин сказав, – делилась хохлушка, – що пивгода вода будэ свежая и лечебная. Сила у нього така вэлыка, що, кажуть, на якомусь сеанси коньяк у воду превратыв…
– Нет, чтобы наоборот! – с деланной досадой заметил мужчина со второй полки, напротив Чумакова. – Такой продукт портить!
