– Нет. Свернув за угол, заметил его машину и
подумал: черт! В голове все перемешалось. А потом мелькнула мысль: какого
дьявола, ведь он еврей и успел за свою жизнь наделать немало пакостей.
Почему-то вспомнились его секретарши и сотрудники, которые уже вполне могли
прийти на работу. Я взглянул на часы, было без двадцати восемь. Решил позвонить
в офис, сообщить Крамеру о заложенной в кладовке бомбе. Если бы он мне не
поверил, предложил бы ему пойти и посмотреть собственными глазами.
– Почему же ты этого не сделал?
– В карманах не нашлось ни монетки. Всю мелочь
оставил на чай официантке, а обращаться куда-нибудь в магазин не хотелось.
Признаюсь, в тот момент я здорово нервничал, руки тряслись, и вид мой мог
запросто вызвать у прохожих подозрения. Чужак в крошечном городке, где жители
знают друг друга в лицо. Человек посторонний наверняка им запомнится. У офиса
Крамера я остановился на противоположной стороне улицы, возле газетного киоска.
Помню, продавец подал мужчине газету и пригоршню монет. Я чуть было не попросил
у мужчины двадцать пять центов, но нервы совсем сдали.
– Отчего, Сэм? Ты же говорил, тебе плевать на
Крамера.
Ведь это был уже твой шестой взрыв, так?
– Да, однако раньше все выходило проще. Поджег
шнур, унес ноги и полюбовался издалека своей работой. У меня из головы не шла
симпатичная секретарша, та, что объясняла дорогу и разрешила пройти в туалет.
Потом она еще давала показания в суде. И я думал о других людях. Когда
несколькими днями раньше я заходил в контору, там было полно сотрудников. До
восьми оставалось несколько минут, я понимал: контора вот-вот откроется,
значит, неизбежно будут жертвы. В мозгу у меня что-то заклинило. Стою у
телефонной будки, гляжу на часы и говорю себе: звони, звони! Шагнул внутрь,
отыскал в справочнике его номер, но стоило захлопнуть книгу, как цифры тут же
вылетели из головы. Посмотрел еще раз, начал давить кнопки и вспомнил, что
монеты-то у меня нет. Тогда я заставил себя пойти в парикмахерскую, чтобы
разменять долларовую купюру. Ноги сделались ватными, по лицу катил пот. Возле
парикмахерской остановился, всмотрелся в витрину. Там толпились посетители:
стояли вдоль стен, сидели в коридорчике в креслах, болтали и читали газеты.
Пара человек уставились на меня сквозь стекло. Это мне не понравилось, и я тут
же ушел.
– Куда?
– Точно не помню. Рядом с офисом Крамера
находилась стоянка машин, я подумал: вдруг успею перехватить секретаршу?
Двинулся к стоянке, и в этот момент прогремел взрыв.
– То есть ты был на противоположной стороне
улицы?
– Скорее всего да. Я упал на колени, а вокруг
сыпались осколки стекла. Все остальное помнится как в тумане.
В дверь комнаты негромко постучали, и на
пороге возник массивный сержант Пакер. Левая рука его держала тарелку со
стаканом из вспененного пластика, бумажной салфеткой, ложечкой и пакетиком
сухих сливок.
– Прошу простить за вторжение. Решил принести
вам кофе. – Он поставил тарелку на стол.
– Спасибо, – поблагодарил его Адам. Повернувшись,
Пакер направился к двери.
– Эй, мне двойной сахар и два пакетика сливок!
– бросил через окошко Сэм.
– Будет исполнено, сэр. – Не удостоив Кэйхолла
взглядом, Пакер вышел.
– Отличный у вас сервис, – сказал Адам.
– Просто превосходный, внучек.
Глава 14
Сэму кофе никто, разумеется, не принес. Иного
он и не ждал, но Адам местных порядков знать не мог. Через несколько минут,
Кэйхолл ободрил внука:
– Пей!
Адам принялся помешивать дымящийся напиток, а
Сэм закурил и начал медленно расхаживать по своей половине. Было уже почти
одиннадцать. Сэм не ощущал никакой уверенности в том, что Пакер согласится
перенести прогулку на более позднее время. Он потянулся, сделал несколько
приседаний, широко разбрасывая руки в стороны. За первые месяцы пребывания на
Скамье Кэйхолл выработал привычку каждый день не менее получаса заниматься
физическими упражнениями. Мышцы требовали нагрузки, и одно время он изнурял
себя, по сотне раз отжимаясь от цементного пола. Благодаря весьма аскетичной
диете вес Сэма составлял идеальные для его телосложения и возраста сто
шестьдесят фунтов, живот его оставался подтянутым и плоским. Никогда в прежней
жизни Кэйхолл не чувствовал себя таким здоровым.
Однако с годами пришло понимание: другого дома
у него уже не будет, придет день, и власти штата приведут в исполнение давно
вынесенный приговор. Какая польза человеку от крепких мускулов, если двадцать
три часа в сутки он проводит в тесной камере, размышляя о неотвратимом?
Поддерживать себя в форме не имело ни малейшего смысла, количество выкуриваемых
за день сигарет увеличилось вдвое. Соседи по коридору считали Сэма
счастливчиком: у него водились деньги. Донни, его живший в Северной Каролине
младший брат, ежемесячно присылал в Парчман картонную коробку с десятком блоков
“Монклера”. В среднем за день становились пустыми три-четыре пачки. Кэйхолл
торопился уйти из жизни сам, опередить палачей. Расчеты его строились на
какой-нибудь затяжного характера болезни, которая требовала бы интенсивного и
дорогостоящего лечения: согласно закону, штат обязан был предоставить
страждущему квалифицированную помощь врачей.
Однако сейчас, судя по всему, гонку эту Сэм
проигрывал.
Федеральный судья, в чьем ведении находился
департамент исполнения наказаний штата Миссисипи, а значит, и Парчман, утвердил
подробнейшую инструкцию, где перечислялись все права и обязанности заключенных.
В ней были прописаны даже такие детали, как количество квадратных футов,
положенных одному сидельцу, и максимальная сумма разрешавшихся ему денег. Сумма
составляла двадцать долларов в месяц. На языке Парчмана деньги назывались
“пылью”, и приносил в камеры эту “пыль” только дувший со свободы ветер.
Работать, то есть зарабатывать деньги, смертникам было запрещено. Подобные Сэму
счастливчики раз в четыре недели получали по нескольку долларов от друзей или
родственников. Переводы до последнего цента оставались в столовой, что
располагалась в центре Семнадцатого блока. Прохладительные напитки заключенные
ласково именовали “бутыльками”, сладости и сандвичи – “хавчиком”, сигареты
фабричного производства – не самокрутки, в настоящих пачках – “дамскими
ножками”.
Подавляющее большинство сидельцев никаких
даров или подношений со свободы не видели. Между камерами существовал
натуральный обмен, своего рода бартер. Случайно попавшая в руки монета тут же
спускалась на листовой табак. Его крошили, заворачивали в полоски туалетной
бумаги и долго, с наслаждением курили. Нет, Сэм Кэйхолл по праву считался на
Скамье состоятельным человеком.
