Письмо было датировано семью годами ранее,
когда смертная казнь представлялась едва ли не всем участникам процесса
перспективой почти нереальной. С той поры мир значительно переменился. Теперь
Адаму и его подзащитному предстояло хвататься за соломинку.
– Где сейчас Кейес? – спросил Адам.
– Насколько мне известно, он подыскал себе
работу в Вашингтоне. Сообщил об этом в письме лет пять назад, написал, что
адвокатской практикой больше не занимается. Он здорово переживал, когда мы
проиграли. Мы оба не ожидали такого конца.
– Ты предполагал, что приговор будет
оправдательным?
– Нечто вроде. Ведь дважды победа оставалась
за нами. В последний раз из двенадцати присяжных восемь человек были белыми,
точнее, англоамериканцами. Я никак не думал, что они согласятся с обвинением.
– А Кейес?
– О, Кейес места себе не находил. На
подготовку к процессу мы затратили с ним три или четыре месяца. Он забросил
своих клиентов, неделями не показывался в семье. Макаллистер чуть ли не
ежедневно заговаривал зубы газетчикам, и чем больше он кликушествовал, тем
упорнее мы продумывали свою позицию. Затем суд объявил имена потенциальных
присяжных – четыреста человек! – и Кейес сутками напролет беседовал с каждым.
Он горел рвением. Нет, мой мальчик, мечтателями нас не назовешь.
– Ли говорила, ты подумывал скрыться.
– Говорила-таки?
– Да. Я беседовал с ней вчера вечером.
Сэм достал из пачки сигарету, постучал
фильтром о деревянный стол с таким видом, будто она была последней в его жизни.
– Шевелилась в голове одна мысль. Ведь прошло
почти тринадцать лет. Я считал себя свободным человеком. Когда закончился
второй процесс и я вернулся домой, мне исполнилось всего сорок семь лет. Сорок
семь! Позади два суда, впереди – вся жизнь. Я был счастлив. Работал на ферме,
завел небольшую лесопилку, по выходным дням отправлялся в город выпить кофе. Я
даже приходил на все выборы. Примерно полгода феды держали меня под
наблюдением, но потом, видимо, поняли, что со взрывами я завязал. Иногда в
Клэнтоне объявлялись журналисты, однако жители обходили их стороной. Писаки
всегда приезжали с севера, наглые, самоуверенные, ни черта не понимавшие в
наших порядках. Надолго они не задерживались. Один, самый настырный, явился ко
мне в дом. Я не стал брать в руки ружье, а просто спустил на него собак. Псы в
клочья изодрали ему задницу, и больше эта мразь носа к нам не совала. – Сэм
довольно улыбнулся, чиркнул спичкой. – Но такого поворота невозможно было
представить даже в кошмарном сне. Мелькни в голове хотя бы мысль, я бы давно
убрался из страны. Мне ничто не мешало, понимаешь, никто не налагал на меня
никаких ограничений. Всплыл бы где-нибудь в Южной Америке, сменил бы имя и
обосновался, скажем, в Сан-Паулу или в Рио.
– Как Менгеле.
– Как Менгеле. Его ведь так и не нашли, ты же
знаешь. Никого из них не нашли. Жил бы в аккуратном чистеньком домике, болтал
по-португальски и от души смеялся над недоумками типа Дэйва Макаллистера. – Он
сокрушенно покачал головой.
– Почему ты не уехал, когда Макаллистер вновь
начал поднимать шум?
– Легкомыслие. Все происходило в каком-то
очень замедленном темпе. Первым звоночком, который я не услышал, явилось
избрание Макаллистера на пост губернатора. Свою роль сыграли его громогласные
посулы. Спустя несколько месяцев в Догана мертвой хваткой вцепилось налоговое
управление. Поползли всякие слухи, кое-что – так, мелочи – я находил в газетах.
Но я не мог поверить, что дело примет подобный оборот. А когда понял, на хвосте
у меня уже сидели агенты ФБР и бежать не имело смысла.
Взглянув на часы, Адам ощутил усталость.
Разговор явно затянулся. Хотелось сделать глоток свежего воздуха: от табачного
дыма жутко болела голова. Адам спрятал в карман ручку, положил в кейс блокнот.
– Мне пора. Завтра вернусь, продолжим.
– Найдешь меня здесь.
– Лукас Манн сказал, что я могу приходить в
любое время.
– Славный парень, не правда ли?
– Совершенно нормальный человек. Он делает
свое дело.
– Так же, как Найфех и Наджент. Как вообще
белая кость.
– Белая кость?
– Наш сленг для начальников, которые заняты
работой белого человека. Видишь ли, никто здесь не желает мне зла, все просто
делают свое дело. Тут неподалеку расхаживает дебил, на руке у него не хватает
пальца. Официальный исполнитель приговора. Это он смешивает газ и поворачивает
кран. Когда он захлестнет мое тело кожаными ремнями, спроси его: что ты
делаешь? И он ответит: свое дело. Тюремный священник, тюремный доктор, тюремный
психиатр, охрана, которая втолкнет меня в камеру, санитары, которые выволокут
меня из нее, – все они прекрасной души люди, делающие свое дело.
– До этого не дойдет, Сэм.
– Могу я считать это твердым обещанием?
– Нет. Но старайся мыслить позитивно.
– О, позитивное мышление здесь в большом
почете. Соседи по коридору обожают следить за телевизионными шоу, где герои то
и дело с честью выходят из самых немыслимых ситуаций. Черномазые, прости,
афроамериканцы предпочитают что-нибудь послезливее, типа “мыльных опер”.
– Ли беспокоится о тебе, Сэм. Хочет, чтобы ты
знал: она день и ночь молится за твое спасение.
Прикусив нижнюю губу, Кэйхолл опустил глаза
вниз, кивнул, но не произнес ни слова.
– Я проживу у нее еще примерно месяц.
– Она по-прежнему замужем за тем парнем?
– Можно сказать и так. Рассчитывает повидать
тебя
– Нет.
– Почему?
Сэм легко поднялся со стула, подошел к двери,
постучал. Затем обернулся, бросил сквозь окошко взгляд на Адама. Дед и внук
смотрели друг на друга до тех пор, пока ступивший в комнату охранник не вывел
Кэйхолла в коридор.
Глава 15
– Парень отправился в город около часа назад с
подписанным документом, хотя сам я соглашения не видел, – сообщил Манн Филлипу
Найфеху, который стоял возле окна, наблюдая, как группа заключенных собирала с
обочины дороги мусор.
У Найфеха раскалывалась голова и ныло в
пояснице, он остро чувствовал приближение середины привычно тяжелого Дня: с
утра в Парчман трижды звонил губернатор и два раза генеральный прокурор
Роксбург. Темой разговоров был, конечно, Сэм Кэйхолл.
