Что оставалось делать? Я не мог идти к Дебби и Николь. Я не хотел, чтобы они знали, что я в розыске. Поэтому, прячась за каждым углом, готовясь в любую минуту дать деру, я прокрался в дом отца, — и полиция меня не заметила. К счастью, отец тоже меня не заметил. Я пролез в дом через открытое окно и пошел в мою старую комнату. Хоть я до смерти перепугался, азарт погони кружил мне голову.
Через час в доме раздался звонок, и я услышал в холле грозный голос отца. Он говорил с сильным арабским акцентом.
— Халил?
Мать твою.
— Да?
— Стой и не двигайся.
Мать твою!
Полиция подъехала через несколько минут. Мой отец пошел их встречать, потом повернулся и направился, набычившись, обратно к дому. Он наотмашь ударил меня по затылку, сбил с ног, схватил за волосы и поволок к выходу. «Вывезите его за город, выбейте из него все дерьмо. Посадите его в тюрьму».
Судя по лицам полицейских, они здорово разозлились. Ночь я провел за решеткой, гадая, что меня ждет. На следующий день пришла мать и сказала, что мне предъявлено обвинение в покушении на убийство. Раньше я тоже арестовывался, но все обвинения снимались, и меня отпускали на поруки. На этот раз не свезло.
«Ружье не было заряжено! — кричал я. — Оно даже не стреляет!»
Мне предложили сотрудничать со следствием. Я признал свою вину в преступлении с отягощающими обстоятельствами. Единственный позитивный момент заключался в том, что мое дело хранилось в архиве, так как я был несовершеннолетним. Если меня не арестуют до восемнадцатилетнего возраста, обвинение снимается полностью.
Я не вышел на работу, и поэтому пришлось рассказать Гусу, что я натворил. Он пытался быть серьезным и даже сделал мне выговор, но не смог удержаться от смеха и попросил меня изложить все без утайки от начала до конца. Ему нравилось, что я сумел удрать от полицейских, и я могу сказать, что он был неприятно удивлен, узнав, что родной отец сдал меня полиции. Гус заверил меня, что я могу вернуться к Дебби и Николь, и я вздохнул с облегчением. Но мне было стыдно. Я повернулся и пошел к выходу, опустив голову. Вдруг Гус меня окрикнул: «Эй, малыш! Иди сюда. Держи!» И он протянул мне пачку денег. Я не помню, сколько там было, помню только чувство огромного облегчения, которое я испытал в тот момент. Точнее, это было даже не чувство облегчения, а сплошной восторг. Раньше я никогда не держал в руках столько денег. Я уставился на пачку, а Гус хлопнул меня по плечу и сказал: «Ладно, иди домой». Я понял, что сейчас расплачусь, и поспешил выйти за дверь, чтобы он не видел моих слез.
* * *
Практически весь девятый класс я учился в школе святого Иоанна. От меня там были одни проблемы. Я был ужасным вруном, но при этом умудрялся не попадаться на вранье. Как-то ранней весной в женской школе устраивались танцы. Тогда я уже знал, что, если будет драка стенка на стенку, надо выбирать самую большую и самую крикливую кучку и бить первым. У врагов поубавится спеси, и шансы на победу возрастут. Это был бесценный навык, потому что я не был хорошим бойцом, — я был лишь сумасшедшим и бестолковым мальчишкой, которому нечего было терять. Этот усвоенный навык помог мне упрочить свою репутацию крутого — к тому же я начал подражать Гусу и его друзьям. Я зачесывал волосы назад, бравировал грубым притворным акцентом крутого парня и таскал с собой огромную пачку банкнот (она состояла из пятерок, десяток и двадцаток, всегда прикрытых сверху сотенной).
И вот я пошел на танцы. Там собирались ребята из школы святого Франциска, с которыми мы соперничали. Они начали задираться, косо смотреть на нас, показывать пальцем и смеяться. Девочек было много, так что не было особого смысла ввязываться в драку. Но тем не менее мы в нее ввязались. В конце концов, мы были из Огайо, — что нам еще оставалось делать? Выделив самого большого и самого крикливого парня, я быстро направился к нему.
К несчастью, одна из монахинь, которая давно наблюдала за мной, разгадала мои намерения и преградила мне дорогу. Но я, разбежавшись, уже не мог остановиться. В итоге я сильно толкнул монахиню, а затем нанес большому крикливому жирдяю удар правой, угодив прямехонько в челюсть. Началась короткая потасовка, но вдруг все притихли. Мы застыли как вкопанные, увидев, что монахиня упала навзничь. Мне хотелось только убрать ее со своей дороги, но она упала на пол… и очень сильно ударилась.
Кто-то заорал: «Вызывайте полицию!» И тогда я вместе с друзьями ударился в бега.
Назавтра был понедельник. Утром меня исключили из школы святого Иоанна. И я опять каялся Гусу в содеянном, а он снова хохотал как сумасшедший. Гус перебивал меня и заставлял рассказывать историю с самого начала, как можно подробнее. И всякий раз смеялся все громче и громче.
— Ты ударил монахиню?
— Нет, — кричал я. — Я не ударял монахиню.
Он повторял свой вопрос и смеялся: «Да что же это с тобой такое? Зачем ты ударил монахиню?!»
Потом я понял, что Гус поверил, что я не хотел ударить монахиню. Он просто не мог упустить возможность вволю посмеяться.
На следующие выходные мой приятель Пит Хандворк позвал меня к себе домой переночевать.
— Ты не шутишь? — спросил я.
— Ты спрашиваешь, не шучу ли я? Я абсолютно серьезен.
Мы пошли на вечеринку, напились, я выкурил все свои сигареты, а потом мы поехали домой. В субботу утром я проснулся в их гостиной. Моя одежда была испачкана и провоняла сигаретами. Пита не было. Из коридора доносились громкие голоса, и я побрел на шум. Во рту пересохло, мне нужно было принять душ. В комнате было шумно, и, когда я проходил мимо по коридору, одна из сестер Пита воскликнула: «А вот и он!»
Я заглянул в комнату и не поверил своим глазам. На огромной мягкой белой кровати лежали: Пит, две его младшие сестренки, мама и папа. И все они смотрели утренние субботние мультфильмы. Они были в одинаковых пижамах, и вся эта сценка была до боли похожа на рекламную афишу компании «L. L. Bean»
[12]. Бодрая и счастливая семья. Счастливые дети, счастливая мама, счастливый папа, собака радостно виляет хвостом. Я впал в ступор.
Мама Пита улыбнулась.
— Заходи!
— Нет, нет! — запротестовал я. Я был грязный, зубы не почистил, и мне совсем не хотелось, чтобы они почувствовали мой запах — я провонял табаком и стыдом. Эта роскошная белоснежная кровать была не для меня. Я просто стоял рядом и цепенел от изумления.
У Пита были замечательные родители. Я встал на почтительном расстоянии от их кровати, — так мы и разговаривали. Они задавали мне вопросы и внимательно выслушивали мои ответы. Я не мог сдержать слез. Мне не хотелось верить, что в жизни возможно что-то подобное. Но я видел семью Пита, наблюдал их отношение друг к другу. И понимал: то, что есть у Пита, — есть у каждого! И осознание этого мучило меня, разбивая мое сердце вдребезги.
