«Когда вы увидите ее, — сказал он, — вы не сможете трезво принять решение».
Келли: спасение жизни своего ребенка — эгоистичный поступок?
Когда врач вышел, Том сел на край кровати и взял меня за руку. Я чувствовала, как наш ребенок пинается и переворачивается, и сделала бы что угодно, лишь бы спасти ее. Я отдала бы собственную жизнь, пожертвовала своей рукой, только бы у нее появился в запасе еще один месяц. Однако предупреждения врача о возможной инвалидности напугали нас.
А вдруг она не хотела быть спасенной?
Мне пришлось умерить свои ожидания. В нашей семье все привыкли добиваться многого. Том был писателем, получившим Пулитцеровскую премию. Нэт произносил приветственную речь в начале учебного года, а Сэм — торжественную прощальную речь на выпускном в школе. Теперь они были в колледже. Мы представляли себе похожий путь для нашей дочери, полагая, что она будет заниматься верховой ездой, играть на гитаре и учиться на «отлично». Обо всем этом можно было забыть, так как теперь нас беспокоило только самое основное. Если она выживет, то сможет ли ходить и говорить? Вдруг однажды она посмотрит на нас, словно желая сказать: «Зачем вы заставили меня пройти через все это?»
Меня всегда спрашивают, молилась ли я. Я молилась так же, как, говорят, молятся люди в окопах. Я молилась в каждой своей мысли и каждом вдохе.
Но я молилась, будучи уверенной в том, что не имею права этого делать. Я никогда не была религиозна. Хуже того, я понимала, что мы пошли против природы в нашем желании зачать ребенка. После огромного количества процедур по искусственному оплодотворению, после множества анализов, игл и пузырьков с лекарствами мы все же создали жизнь в пробирке.
Факт того, что нам было суждено стать родителями только на то время, пока наша дочь будет умирать, казался наказанием за нашу надменность.
Я плакала, когда спросила Тома: «Неужели мы хотели ее слишком сильно?»
Той ночью я не сомкнула глаз. Перед рассветом слова, которые мы не могли произнести, словно растаяли. Я знала, что, как только скажу их, нашего ребенка не станет, и мы превратимся в струсивших родителей. Том забрался на мою узкую койку и постарался обнять, несмотря на многочисленные мешающие провода.
«Я не знаю, как это сделать», — сказал он.
Сердце нашего ребенка продолжало биться. Я достала свой айфон и записала звук сердцебиения на диктофон, боясь, что это может остаться единственным доказательством того, что наша дочь когда-то существовала.
«Я здесь, — словно говорила она нам, — я все еще здесь».
На следующий день из отделения интенсивной терапии новорожденных прибыл еще один сотрудник. Когда медсестра Диана Луазель зашла к нам, мы все еще задыхались от горя и не могли ни на что решиться.
Диана выглядела расслабленно и не была накрашена. Ее образ контрастировал с сухим профессионализмом неонатолога. «Можно ли вернуть нам доктора?» — подумала я. Как только Диана начала говорить, я почувствовала себя дурой. Она была прямолинейна, и нам сразу стало ясно, что единственный приоритет для нее — это наш ребенок.
Диана рассказала, что она занимается маленькими больными детьми более тридцати лет. Когда она только начала работать, 23-недельные младенцы не выживали. Любого ребенка, чей вес при рождении составлял менее килограмма, признавали нежизнеспособным и позволяли ему умереть. Однако наука продвинулась вперед.
Некоторые родители настаивали на том, чтобы врачи сделали все возможное и невозможное. Диана сказала, что иногда злится, видя крошечных младенцев, которых подвергают тщетному лечению, и что ей больно смотреть, как они отправляются в специализированные интернаты или семьи, плохо подготовленные для заботы о них. Диана часто задумывалась над тем, справедливо ли заставлять родителей принимать решения относительно жизни и смерти.
Все данные свидетельствовали о том, что специалисты в разных больницах и даже врачи, работающие в одну смену в одном отделении, не могут прийти к единому мнению о младенцах, рожденных на двадцать третьей неделе.
Некоторые из этих микромладенцев появлялись на свет слабыми и синими, а другие — плачущими и розовыми. В первые несколько часов и дней многое станет ясно. Кроме того, пока ребенок будет находиться на вентиляции легких и все еще будет очень слабым, у врачей и членов его семьи будет возможность свернуть с выбранного курса и отказаться от системы жизнеобеспечения.
«От вас не требуется озвучивать решение прямо сейчас, — сказала Диана. — На это есть время».
Она предлагала нам отвлечься от мучений, которые не давали нам покоя всю ночь. Ее слова положили конец невыносимому бросанию жребия. Мы могли позволить врачам сделать свою работу и посмотреть, что из этого получится. Если наша девочка окажется слишком слабой, позднее мы сможем принять решение отпустить ее.
«Мы не хотим, чтобы она страдала, — сказал Том, — но хотим дать нашему ребенку шанс».
Как позднее Диана призналась мне, направляясь обратно в отделение интенсивной терапии, она знала, что как только мать впервые увидит своего ребенка, пути назад уже не будет.
Днем мы смотрели телевизор и надеялись, что врачи ошиблись и что я смогу проходить еще неделю. Как только за окном потемнело, я попыталась заснуть, чтобы день закончился до того, как что-то успело бы его испортить.
Все еще связанная капельницами и проводами, как Гулливер, я повернулась на левый бок, а затем на правый. Немного приподняла кровать, а потом снова опустила. Забрала у Тома подушку и попросила медсестру принести еще одеяло. Меня охватило неясное чувство дискомфорта. Я закрыла глаза и попыталась его прогнать. На мониторе отразилась необычная активность.
Когда ко мне зашла медсестра, чтобы в очередной раз измерить давление, я сказала ей, что чувствую себя странно.
«Это запор», — сказала она.
Сначала мне было некомфортно. Затем стало больно.
Том: когда страдания твоих близких становятся твоими собственными
Спазмы начались в полночь. Они проходили через все тело Келли, затем стихали и начинались снова. Однако на мониторе не отражалось никаких признаков схваток, и что бы мы ни говорили, медсестра не беспокоилась. Келли попросила дать ей морфин, но сестра отказала, предложив аспирин.
Когда спазмы усилились, я пришел в ярость, сказав медсестре, что у Келли невероятно высокий болевой порог и что я никогда не видел таких ее страданий. Как же это мог быть просто запор?
— О, такое бывает, — сказала сестра. Она настояла на том, что моей жене необходим сливовый сок.
— Вы серьезно? — спросил я.
— Да. Вам нужно достать его как можно скорее. — Она добавила, что кафетерий на первом этаже больницы закрыт.
— Что насчет морфина? — спросил я.
