За секунду молоко исчезло.
Примерно через день, отойдя от шока и наркоза, я смогла лучше разглядеть ее. Она лежала под синей лампой, из-за желтухи ее внешность казалась внеземной. Она была такой уязвимой, что даже легкие прикосновения оставляли на ее теле синяки. Волосы, веки, ногти на ногах выглядели слегка размытыми, как не до конца проявившиеся полароидные снимки. Ее голова была меньше теннисного мяча, а в ушах отсутствовала хрящевая ткань, из-за чего они были скручены. У нее не было сосков, так как они формируются несколькими неделями позднее. На ИВЛ ее живот поднимался и опускался с невиданной силой. От электродов на ее груди отходили провода. На ножке светился красный огонек. К руке была подключена капельница. Рядом с инкубатором стояла стойка на колесах с тремя уровнями помп, которые дозировали кофеин, антибиотики, обезболивающие и успокоительные. В пакете для капельницы был раствор для внутривенного питания, количество которого строго отмерялось каждый раз. Из-за пластырей и проводов мне сложно было рассмотреть ее лицо. Пальцы и ступни малышки очаровывали меня. Я отправила фотографию ее стоп Дженнифер. В ответ она прислала мне фото своих голых загорелых стоп.
«У меня идеальные стопы», — написала она. Я никогда не обращала на них внимания. Похоже, у этого ребенка были стопы этой женщины. Она обхватывала пальцами свой большой палец, формируя кулак. Я всегда сжимала руки в кулак, оставляя большой палец снаружи, чтобы не сломать его, если мне придется ударить кого-то. Я никогда никого не била, но рассуждала я именно таким образом. Сестра Тома говорила мне, что их мать тоже сжимала руку в кулак, оставляя большой палец снаружи. Неужели это генетика?
У ребенка были стопы, брови и нос Дженнифер. Бабушкин кулак. Она жила внутри моего тела, поэтому группа крови у нее была моя. Связывающую нас пуповину перерезали и заменили проводами, которые теперь соединяли ее с аппаратами.
Найду ли я когда-нибудь обратную дорогу к ней? Можно ли после этого считать меня матерью? Что означало слово «мать», произнесенное в этом странном месте?
До этого ребенок был в моем теле, а теперь, оглядываясь по сторонам, я сама ощущала себя помещенной в искусственную матку стоимостью в миллионы долларов. Функции моей матки выполнялись армией специалистов, трудящихся в помещении, напоминающем инопланетный улей.
Вдоль стен стояли инкубаторы, накрытые лоскутными одеялами, защищавшими младенцев от света и громких звуков. Я стала рассматривать тот, в котором лежал мой ребенок. Он назывался «GE Giraffe OmniBed», поэтому большинство людей называли его «Жираф». У него были двойные стенки, а по бокам два отверстия для рук. Крышка автоматически поднималась и опускалась; стенки тоже можно было опустить для доступа к ребенку. Благодаря обогревателю и системе циркуляции воздуха температура и влажность оставались постоянными, даже когда крышка была открыта. Матрас с равномерным распределением давления наклонялся и вращался. Он мог фиксировать вес и температуру ребенка и подходил даже для проведения рентгена и хирургических вмешательств.
Находящийся внутри инкубатора младенец напомнил мне куриные наггетсы из «Макдоналдса».
Привет, Наггетс.
Мне нельзя было рассматривать других младенцев и приближаться к ним, хотя очень хотелось. Я ожидала услышать плач, но дети там не плачут. Их лица протестующе искривлялись, но трубки во рту не позволяли издавать звуки. Аппараты пикали и издавали сигнал тревоги. Комната была переполнена людьми в медицинских костюмах. Тут и там сидели родители с затуманенным взглядом и часто в шоковом состоянии. Я не знала, какое место я занимаю в этом новом мире.
Отделение интенсивной терапии новорожденных — это технологический прорыв. Современная наука делает возможной жизнь на все более ранних стадиях развития, но в закулисье заключаются страшные сделки. Медицина, амбиции, сострадание и здравый смысл сталкиваются здесь ежедневно. Один из родителей назвал это место «нулевой пояс», и когда я это услышала, сразу поняла, что тот имел в виду. Это было место, существовавшее вне времени, отдельно от всего, что я когда-либо знала. Меня словно вырвали из моего тела и привычной мне жизни. Каждая секунда была удивительным подарком и мучительной вечностью. Умрет ли моя дочь сегодня? Умрет ли она до обеда? Если я отойду на час, умрет ли она, пока меня не будет рядом?
Не было ни будущего, ни прошлого, только отчаянная борьба за сохранение того, что уже существовало.
Нулевая точка. Сама идея этого была гипнотической и принимала множество интерпретаций. Наша дочь появилась на свет в уникальный период — на сроке двадцать три недели и шесть дней.
Она еще не была полноценным человеком, но уже имела определенное положение в обществе.
У нас не было ответов на многие вопросы, и решение о том, чтобы подключить ее к системе жизнеобеспечения и дать ей шанс на жизнь, приняли я и Том, а не врачи и персонал больницы.
Это место было рубежом. Рубежом между жизнью и смертью, между верным и неверным, теми, кем мы были раньше и кем постепенно становились.
Наша дочь находилась в инкубаторе 692, стоящем в центре помещения. В среду медсестра остановилась рядом с ним и подняла лоскутное одеяло, чтобы взглянуть на однодневного младенца. Несмотря на оцепенение, мы узнали в ней Диану, которая помогла нам принять решение о попытке спасения ребенка. Впервые за несколько дней я почувствовала землю под ногами. Она была человеком, к которому мы могли обратиться. Она разговаривала с нами как с обычными людьми, а не как с пациентами. Она была лучиком света.
Диана сказала, что наша дочь крошечная, но активная. Это был хороший знак. С помощью стетоскопа размером с четвертак она прослушала легкие ребенка. С обеих сторон они оказались чистыми. Диана взглянула на настройки аппарата ИВЛ. Ребенку поступал двадцатиоднопроцентный кислород: в воздухе, которым мы дышим, его столько же. Отлично.
Как сказала Диана, она прислушивалась к своему инстинкту. Что-то в нашем младенце ее воодушевило. Первую неделю, однако, часто называют «медовым месяцем». Она предупредила нас, что все может резко измениться.
Мы напомнили ей, что не хотим мучить своего ребенка бесполезным лечением.
Диана кивнула.
— Пока она хорошо выглядит, — сказала она.
— Но ведь вы скажете нам, если все будет напрасно? — спросила я.
— Скажу.
Всего инкубаторов было девяносто семь, и они занимали целый больничный этаж. Более пухлые недоношенные младенцы и дети с небольшими отклонениями отправлялись на северную сторону. Тех, чье состояние было критическим, то есть новорожденных на ИВЛ, младенцев с судорожными припадками или генетическими аномалиями, привозили в южное крыло. У большинства были отдельные палаты, но дюжине новорожденных приходилось находиться здесь, в открытом пространстве в западном крыле здания.
Позднее я узнала, что в том апреле в больницу поступило девяносто детей. Примерно четверть из них были детьми матерей, принимавших наркотические препараты оксикодон и метадон, остальные имели генетические отклонения, врожденные дефекты или были недоношенными.
