Уитни принесла мне одеяло. На ночь я расположилась на стуле и наблюдала за тем, как Том читает, смахивает слезы и продолжает читать. Книга была о ребенке, который выжил после нападения воплощенного вселенского зла. Он выжил, потому что его мать стояла у его колыбели и защитила его ценой своей жизни. Том заснул, облокотившись на инкубатор и воспользовавшись книгой в качестве подушки.
Утром я проснулась и увидела, что он переместился на соседний от меня стул. Не считая его храпа, в отделении интенсивной терапии не было слышно ни единого звука. Остаток жизни ребенка вполне может исчисляться часами или минутами. Кризис мог произойти в любое время дня и ночи. Почему дежурных врачей должно быть меньше лишь из-за того, что на часах 05:00? Я с радостью заметила, что за окнами небо начинало светлеть, как будто поднимался занавес. Скоро придут еще врачи, хирурги — люди, у которых будут ответы на наши вопросы. Я представляла их в белых одеждах, на конях как кавалеристов.
Примерно в шесть часов УЗИ-специалист подкатил к инкубатору Джунипер свой портативный аппарат. Он поднял крышку и положил ее голову себе на ладонь. Другой рукой он прижал датчик ультразвука к большому пульсирующему родничку. У меня ком встал в горле, и я разбудила Тома.
УЗИ должно было показать, не произошло ли в ее мозгу кровотечения. Я была шокирована вчерашним происшествием с Джунипер и забыла, что это обследование было назначено на сегодня, на шестой день ее жизни. Если бы УЗИ выявило обширное кровоизлияние, это могло означать тяжелую и пожизненную инвалидность. В сочетании с перфорацией кишечника и всем остальным это привело бы к снятию ее с системы жизнеобеспечения. Сколько еще мог вытерпеть ребенок весом полкило?
Большинство младенцев в отделении интенсивной терапии не умирают самостоятельно. Здесь они умирают по решению других людей.
Недоношенных детей отключают от системы жизнеобеспечения по согласию родителей и врачей в том случае, когда их страдания становятся невыносимыми, а прогноз — неутешительным.
Обследование, о котором я напрочь забыла, играло значительную роль в определении того, сможет ли Джунипер продолжить бороться.
Я пыталась угадать что-то по изображению на мониторе. Я видела серую массу мозга и внутри ее два черных пятна. Во время беременности мне пришлось пройти множество УЗИ, и я знала, что черные пятна означают жидкость. Они напоминали пятна разлитой нефти.
Кровь? Я знала, что УЗИ-специалист нам ничего не скажет.
Я прошептала Тому: «Жидкость черная?» «Не знаю, дорогая, — сказал он. — Давай не будем делать поспешных выводов».
Я видела, как УЗИ-специалист сделал несколько снимков, а затем увез тележку с аппаратом.
В течение следующих нескольких часов Том сидел, уткнувшись в планшет. Он читал «Хаффингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», пока внутри меня нарастала тревога. Как он мог с такой легкостью становиться заложником событий?
В течение трех дней торнадо крушили юг США, убивая десятки людей, но внутри меня не было места для чужого горя.
Разве Том не понимал, что наша жизнь разбивалась вдребезги? Я зашла в «Гугл» со своего планшета и вбила в поисковую строку «ультразвук мозга».
Я пыталась соотнести найденные фотографии с изображением, которое я видела на мониторе. Очевидно, у всех нас есть жидкость в мозгу. Она омывает и защищает его. Если бы в голове не было полостей, она была бы слишком тяжелой. Однако я понятия не имела, были ли черные пятна нормой.
Прошло еще несколько часов. Два или три, не знаю точно. Мы с Томом все еще сидели съежившись рядом с инкубатором, как вдруг по отделению медленно начал двигаться маленький батальон. Утренний обход.
Кавалерия.
В центре группы — доктор Фаузия Шакил, с лицом твердым, как гранит. Именно это я и ожидала увидеть. Благодаря длинному белому халату и блестящим темным волосам она выглядела так, словно могла защитить нашего ребенка от чего угодно: бактерий, вирусов, черной магии. Ее свита просматривала медицинские карты, держа спины прямо. Никто не хотел показаться неподготовленным.
Медсестра Диана зачитала из карты: «Джунипер Френч, шестой день жизни, вес 600 г, прибавка 40 г со вчерашнего дня». Она ощетинивалась под влиянием доктора Шакил. На всякий случай я поднялась со стула.
Было ясно: доктор Шакил знала, что написано в карте. Она ознакомилась с ней заранее. Поэтому она мне сразу понравилась.
Нарушение баланса газов крови… метаболический ацидоз… устранение кровянистой жидкости дренажем Пенроуза…
Доктор Шакил посмотрела на нас.
На компьютере отобразились данные, полученные этим утром из радиологического отделения.
Доктор Шакил подняла глаза; ее лицо смягчилось, и она улыбнулась.
«Ее голова в порядке», — сказала она.
Я сползла со стула.
В тот день мы обнаружили возле ее инкубатора «Книгу американских деревьев и кустарников». Мы так и не узнали, кто оставил ее там, но вычитали в ней, что можжевельник
[16] очень живуч. Мы восприняли это как хороший знак.
Наша дочь все еще была в ужасном состоянии. Аппарат ИВЛ растянул альвеолярные мешочки ее легких, поэтому врачи перевели ее на более щадящий аппарат, из-за которого все ее тело вибрировало.
Медики называли его «хай-фай». Грудная клетка нашей дочери больше не поднималась и не опускалась. Не было никакого визуального свидетельства того, что она была живым человеком. Теперь все ее тело странно содрогалось.
Вентилятор был таким же большим и шумным, как стиральная машина, которую загрузили камнями. Мы ненавидели его за то, что он вытесняет нас из пространства рядом с ее инкубатором, за то, что из-за него она еще меньше похожа на человека. На обходе через пару дней врач объяснил нам, что большинство детей, родившихся так рано, страдают от хронических заболеваний легких на протяжении всей жизни.
«Она, возможно, марафон не пробежит», — сказал он. Эти слова звучали так, будто он произносил их уже много раз, и они больно укололи нас.
Я не была готова проиграть даже мгновение будущего Джунипер.
Разумеется, я понимала, что она могла умереть. И расстраивалась я не из-за того, что она не сможет пробежать марафон, а из-за осознания риска того, что она может никогда не начать ходить. Мы это не обсуждали, но, когда пришли хорошие результаты УЗИ, барьер удалось преодолеть. Хотела бы я понимать это тогда, потому что на тот момент я все еще боялась строить планы на будущее. Несмотря на то что она до сих пор оставалась лицом к лицу со смертью и инвалидностью, результаты обследований позволяли предположить, что с ее мозгом все в порядке. Был шанс, что она сможет смеяться, петь и называть меня мамой.
В день, когда она родилась, мы могли позволить ей умереть, и никто бы нас за это не осудил. Теперь нам было бы гораздо сложнее отключить ее от системы жизнеобеспечения. Наша ноша стала еще тяжелее.
