Неужели, если этот огромный мозг будет изрезан и раздавлен, все остальные разумы на Камазоце, которые контролирует ОНО, тоже погибнут? И Чарльз Уоллес, и красноглазый, и дядька – оператор перворазрядной нравоучительной машины второго класса, и все дети, которые играли в мяч и прыгали через скакалку, и все их мамы, и все-все мужчины и женщины, которые входили в здания и выходили из них? Неужели их жизнь полностью зависит от ОНО? Неужели им уже нет спасения?
Мег подрастеряла свой упрямый контроль над собой – и снова почувствовала, как этот мозг тянется к ней. Глаза застлало красным туманом.
Слабо-слабо, будто издалека, долетел папин голос, хотя она понимала, что папа орет во все горло:
– Мег, таблица Менделеева! Читай вслух!
Мег сразу вспомнились зимние вечера, когда они с папой сидели у камина и занимались.
– Водород! Гелий! – послушно начала она. Нужно расставить их в правильном порядке, согласно атомной массе… Что же там дальше? Она же знает… Да! – Литий, бериллий, бор, углерод, азот, кислород, фтор…
Она выкрикивала названия, обращаясь к папе, отвернувшись от ОНО:
– Неон! Натрий! Магний! Алюминий! Кремний! Фосфор!
– Слишком ритмично! – крикнул в ответ папа. – Квадратный корень из пяти?
На какое-то время она сумела сосредоточиться. Давай, Мег, ломай себе голову сама! Не давай ОНО вломиться в нее!
– Квадратный корень из пяти – две целых двести тридцать шесть тысячных! – торжествующе крикнула она, – потому что два, точка, двести тридцать шесть умножить на два, точка, двести тридцать шесть будет пять!
– А квадратный корень из семи?
– Квадратный корень из семи будет…
Мег осеклась. Она чувствовала, что не выдержит. ОНО пробивалось к ней, и она не могла сосредоточиться, даже на математике. Скоро ОНО поглотит и ее тоже, она тоже превратится в ОНО…
– Тессерируйте, сэр! – послышался сквозь багровую тьму голос Кальвина. – Тессерируйте!
Она почувствовала, как папа схватил ее за запястье, потом ужасный рывок, от которого у нее как будто ни одной целой косточки в теле не осталось, потом – черная пустота тессерирования.
Тессерировать с миссис Что, миссис Кто и миссис Ведь было странно и жутко, но все это была ерунда по сравнению с тессерированием с папой. В конце концов, у миссис Ведь был большой опыт в этом деле, а у мистера Мёрри… да откуда он вообще научился? Мег казалось, будто ее разорвет в куски бешеным вихрем. Она потерялась в мучительной боли, которая наконец сменилась темнотой полного забытья.
Глава десятая. Абсолютный ноль
Первым признаком возвращающегося сознания стал холод. Потом звук. Какие-то голоса, казалось, пронизывали Мег насквозь посреди арктической пустоши. Мало-помалу ледяные звуки сделались отчетливее, и девочка осознала, что голоса принадлежат папе и Кальвину. Чарльза Уоллеса было не слышно. Мег попыталась было открыть глаза, но веки никак не разлипались. Она попыталась сесть, но не могла шевельнуться. Она изо всех сил старалась повернуться, шевельнуть рукой, ногой – ничего не выходило. Мег знала, что у нее есть тело, но оно было безжизненным, точно статуя.
Она услышала замороженный голос Кальвина:
– Ее сердце бьется так медленно…
Голос папы:
– Но все же бьется. Она жива.
– Едва жива.
– Поначалу сердцебиения вообще было не слышно. Мы думали, что она погибла.
– Да.
– А потом мы услышали сердцебиение – очень слабые, очень редкие удары. А потом оно стало сильнее. Так что все, что надо делать, – это ждать.
Папины слова звучали ломко и колко, как будто были вырублены изо льда.
Кальвин:
– Ну да, сэр. Вы правы.
Она хотела крикнуть им: «Я жива! Еще как жива! Просто превратилась в камень!»
Но у нее не получалось сказать ни слова, так же как не получалось шевельнуться.
Снова голос Кальвина:
– Ну, как бы то ни было, вы спасли ее от ОНО. Вы вытащили оттуда нас обоих, иначе бы мы долго не продержались. ОНО же намного могущественнее и сильнее, чем… Кстати, сэр, а почему мы вообще смогли продержаться? Как нам удалось продержаться так долго?
Папа:
– Потому что ОНО совершенно не привыкло к тому, чтобы ему сопротивлялись. Это единственная причина, отчего мне самому удалось удержаться и не быть поглощенным. Ему так много тысяч веков не пытался противостоять ни один разум, что некоторые центры размякли и атрофировались от неупотребления. Хотя, если бы вы не пришли ко мне сейчас, не знаю, долго ли бы мне удалось устоять. Ведь я уже готов был сломаться.
Кальвин:
– Ну что вы, сэр!..
Папа:
– Да-да. Мне уже не хотелось ничего, кроме покоя, – а ОНО, разумеется, сулило мне полный покой. Я почти пришел к выводу, что я напрасно сопротивляюсь, что ОНО все-таки право и все, во что я так страстно верил, – не более чем видения безумца. Но тут ко мне явились вы с Мег, вы ворвались в мою тюрьму, и с вами вернулись надежда и вера.
Кальвин:
– Сэр, а как вы вообще очутились на Камазоце? У вас были какие-то причины отправиться именно туда?
Папа, с ледяным смешком:
– На Камазоц я попал совершенно случайно. Я вообще не рассчитывал покидать нашу Солнечную систему. Я направлялся на Марс. Однако тессерирование куда сложнее, чем мы рассчитывали.
Кальвин:
– Сэр, а как ОНО сумело заполучить Чарльза Уоллеса раньше, чем нас с Мег?
Папа:
– Судя по тому, что ты мне рассказывал, – это все из-за того, что Чарльз Уоллес решил, будто сможет по своей воле войти в ОНО и вернуться. Он переоценил свои силы… чу! Послушай, кажется, сердце забилось сильнее!
Его голос уже не казался ей таким замороженным. Правда ли слова были ледяные, или это у нее уши забило льдом? Но почему же слышно только папу с Кальвином? Почему молчит Чарльз Уоллес?
Молчание. Долгое молчание. Потом снова голос Кальвина:
– Нельзя ли что-нибудь сделать? Может быть, пойти позвать на помощь? Неужели обязательно вот так сидеть и ждать?
Папа:
– Мы не можем ее бросить. И нам нужно держаться вместе. Нельзя спешить.
Кальвин:
– Вы имеете в виду, что раньше мы напрасно поспешили? На Камазоце мы поторопились, и Чарльз Уоллес ринулся вперед очертя голову, и именно поэтому мы и попались?
– Может быть. Я не уверен. Мне пока еще слишком мало известно. На Камазоце каким-то образом время течет по-другому. Наше время, хоть и несовершенно, по крайней мере, прямолинейно. Может быть, оно даже не является измерением в полном смысле слова, ведь вдоль него нельзя двигаться вперед и назад, а только вперед. Но, по крайней мере, оно постоянно в своей направленности. А на Камазоце время, похоже, обращено вспять, замкнуто само на себя. Так что я представления не имею, сколько я пробыл в заточении внутри этой колонны – столетия или несколько минут.
