Сестра Евангелина так хохотала, что раскашлялась и приговаривала:
– Всё, не могу больше, не могу, я сейчас помру. Передайте-ка полотенце, сил моих больше нет.
Она сунула полотенце под юбку и вытерла между ног. Дети, не веря своему счастью, сгрудились вокруг, пытаясь заприметить, какие панталоны носят монахини.
Видимо, смех благотворно подействовал на роженицу, поскольку третий этап родов продвигался благополучно. Извлечь плаценту целиком – непростая задача для акушерки, ей требуется призвать на помощь все свои умения и знания. Но Синтии практически не пришлось ничего делать – Джанет так смеялась, что плацента сама выскользнула из неё. Это было омерзительное зрелище – окровавленная слизистая масса, покрытая сажей, – но главное, что всё было позади. Впрочем, ребёнок был по-прежнему соединён с плацентой!
– Сестра, мне понадобятся чистые ножницы, зажимы и тампоны, – тихо сказала Синтия.
Сестра Евангелина была не просто забавным персонажем – она являлась профессиональной медсестрой и акушеркой, и среагировала на просьбу моментально:
– Надо вынести ребёнка в другую комнату и тщательно вымыть. В таких условиях перерезать пуповину нельзя. Сажа не повредит, но если она попадёт в кровь, последствия могут быть непредсказуемы.
Разочарованных детей прогнали и увели на первый этаж. Младенца вместе с плацентой унесли в соседнюю комнату и перерезали пуповину стерильными инструментами.
Уборкой пришлось заниматься бабушке. У неё ушло четыре дня, чтобы всё вымыть, и ещё несколько – чтобы прийти в себя.
Нэнси
Крик проститутки в час ночной
Висит проклятьем над страной.
Прорицания невинного.
Сестра Моника Джоан поразила меня при первой же нашей встрече, которая состоялась холодным ноябрьским вечером в Ноннатус-Хаусе, – тогда мы съели целый пирог на двоих, и она вещала о расходящихся полюсах, пришельцах, эфирных эфирах и бог знает о чём ещё. Она всегда восхищала меня, и мне так и не удалось до конца понять её. Что заставило умную, талантливую, образованную и богатую девушку в конце XIX века отказаться от привилегий, которые давало место в высшем обществе викторианской эпохи, ради работы на самом дне, среди нищих? Как можно было отказаться от любви, семьи и детей ради монашеской жизни? На эти вопросы я так и не нашла ответов. Можно было бы понять глубоко религиозную женщину, которая к тому же ничего не теряет, уходя из мира в монастырь. Но сестре Монике Джоан было что терять – и однако же, она всё это оставила. По сути, она отказалась от своего положения в обществе за десять лет до того, как ушла в монастырь, – она стала медсестрой, а в 1890-е годы это была грязная и чуть ли не презренная работа. При этом её нельзя было назвать святой! Она была своенравной, высокомерной, язвительной, могла быть жестокой и бесчувственной, надменной и придирчивой. Я знала об этих недостатках, но всё равно любила её.
Больше всего на свете мне нравилось приходить к ней в свободные минуты и слушать её рассказы. Порой её мысли вертелись вокруг религии – она говорила о христианстве, язычестве, восточных философиях, оккультизме, теософии, астрологии; она интересовалась всем, и вместе с тем строго соблюдала монашеский устав. Как-то раз я спросила её, почему она оставила всё ради скромной жизни монахини, акушерки и медсестры.
Она подмигнула.
– Так вы полагаете, что мы живём скромно? Чушь. Ерунда. Наша жизнь полна приключений, риска, романтики.
– Тут я не спорю, – сказала я. – Каждый день у нас что-то происходит. Но я стала медсестрой в восемнадцать, потому что у меня не было выбора. А вы? У вас же была масса возможностей.
– Ошибаешься, милая. Возможность выбирать платья? Ха! Возможность тратить дни на визиты и никчёмные разговоры? Ха! Возможность часами вышивать или плести кружева? Это было невыносимо – и это в то время, когда девять десятых британских женщин из последних сил пытались прокормить полуживых от голода детей. До тридцати лет я не могла покинуть отцовский дом и стать медсестрой – или заняться хоть чем-нибудь полезным.
Она явно была в хорошей форме. С сестрой Моникой Джоан никогда нельзя было угадать, что произойдёт дальше. В любой момент она могла умолкнуть, и я внимательно слушала.
– Когда Нэнси умерла, я страшно поругалась с отцом – он всегда стремился контролировать меня. Я ненавидела пустую жизнь, которую вела, и желала отдаться борьбе. Я ушла из дома и стала медсестрой – это было самое меньшее из того, что я могла сделать в память о ней.
– А кто такая Нэнси?
– Моя горничная. Её хирургически изнасиловали.
– Что?! Хирургически изнасиловали? Что это значит?
– Именно это и значит. Джозефин Батлер спасла девочку и спросила, соглашусь ли я взять её себе в служанки. Тогда мне было восемнадцать, и мать позволила мне нанять горничную. Нэнси было тринадцать.
– А кто это – Джозефин Батлер?
– Безвестная святая. Что за безграмотность, дитя моё! Я не могу тратить время на подобное невежество. Принеси мне чаю, если уж твой разум не в состоянии воспарить.
Сестра Моника Джоан закрыла свои прекрасные глаза и высокомерно отвернулась, сигнализируя тем самым, что ей нанесли оскорбление, и разговор окончен.
Мучимая гневом из-за её уколов и одновременно стыдом (меня не в первый и не в последний раз обуревали подобные чувства), я побрела на кухню. Но в тот же вечер я спросила сестру Джулианну, кто такая Джозефин Батлер.
Джозефин Батлер родилась в 1828 году в семье состоятельного землевладельца в Нортумберленде. Все семеро детей в семье получили хорошее образование и с малых лет привыкли размышлять о неравенстве классов и условиях жизни бедняков. В те дни подобный образ мыслей считался неординарным, радикальным и даже опасным. Дед девочки вместе с Уилберфорсом сражался за отмену работорговли, и маленькая Джозефин то и дело слышала разговоры взрослых о рабстве, эксплуатации детей, труде рабочих и подобных вещах. Однажды она сказала: «Я с детства оплакивала жизнь угнетённых». Особенно её волновали судьбы женщин, которых нищета толкнула на проституцию, – в результате эти женщины часто беременели и оказывались с детьми на улице.
В 1852 году, когда ей было двадцать четыре, Джозефин вышла замуж за Джорджа Батлера, учёного и оксфордского профессора, который был старше её на десять лет. Как и её отец, он был сторонником радикальных реформ. Их брак оказался идеальным союзом душ. После свадьбы Джозефин с супругом переехали в Ливерпуль. В середине XIX века найти в Ливерпуле бедняков не составляло никакого труда. В одном только работном доме содержалось пять тысяч человек. Джозефин помогала женщинам, которые щипали паклю: «Целыми днями они сидели в сырых, заплесневелых подвалах, где не было никакой мебели. Однако они приходили туда добровольно, движимые голодом и отчаянием, умоляя о куске хлеба и приюте хотя бы на несколько ночей».
