Десятилетнему ребенку психологически непросто в такой ситуации, но Стефан все понял. Было видно, что он обрадовался скорому избавлению от «чужого», который поселился у него в животе, и смирился с тем, что будет дальше, хотя и почувствовал смятение. Он ненавидел торчавшие из живота четыре трубки диаметром с садовый шланг, по двум из которых текла синяя кровь, а по двум другим – ярко-красная, и точно так же ненавидел шумные пульсирующие диски у себя под носом. Изначально мы предупредили Стефана, что он может провести месяцы подключенным к этому оборудованию, так что быстро появившийся донорский орган стал для него приятным сюрпризом.
Однако мы не сказали ему, каков риск плохого исхода, а в те дни он составлял от пятнадцати до двадцати процентов. Мальчик мог умереть из-за последующего отказа донорского сердца, инфекции или отторжения пересаженного органа. Впрочем, ему досталось сердце, взятое у живого человека, а значит, особенно сильное. Да и результат анализа тканей на совместимость обнадеживал. Никаких поводов для тревоги. Просто мы должны были сделать все как надо. Родители Стефана сидели с ним с шести утра и большую часть ночи не сомкнули глаз, переживая все сильнее, несмотря на веру в то, что все закончится хорошо. Постепенно они заразили своим беспокойством и сына.
Пересадка сердца, взятого у живого человека, увеличивает шансы на успешную операцию. Остается только все сделать правильно.
Я предложил Марку встретиться с ними. Они вместе со Стефаном уже находились в наркозной комнате, где не особо развернешься из-за стоящего вокруг оборудования. Марк забегал глазами по «берлинскому сердцу» – единственной на тот момент вспомогательной желудочковой системе, подходящей для маленьких детей. Больнице на Грейт-Ормонд-стрит не помешало бы обзавестись таким же устройством – оно спасло бы немало детей, которые иначе рисковали бы не дожить до пересадки сердца.
На пороге появился Кацумата с новостями: донорское сердце покинуло Харфилд. Поскольку воскресным утром пробок на дорогах не было, его доставят в Оксфорд через полчаса. Надо погружать Стефана в наркоз. Пришла пора прощаться – очень тяжелый момент для родителей и (к счастью, совсем ненадолго) для Стефана. Кейт, анестезиолог, успела все подготовить. В капельницу ввели анестетики – вскоре все душевные терзания мальчика закончатся. Луиза, медсестра-анестезист, кивнула, и родителей вывели за дверь. Те крепко обняли друг друга; их беспокойству не суждено закончиться так быстро. Как будто они недостаточно натерпелись!
Далее события развивались стремительно. Операционные медсестры Линда и Паулина протерли грудь ребенка розовым антисептическим раствором хлоргексидина, который я затем насухо вытер, потому что эта жидкость огнеопасна. Стефана накрыли стерильными зелеными простынями. Марк, Кацу и я вымыли руки, надели хирургические костюмы и перчатки. Часы тикали.
Мы вскрыли швы на коже Стефана, разрезали проволоку, удерживавшую грудину вместе, и аккуратно установили ретрактор между многочисленными трубками. Как всегда при повторных операциях на грудной клетке, вокруг сердца и трубок мы обнаружили свернувшуюся кровь, которую удалили отсосом, после чего промыли соляным раствором сердце и околосердечную сумку. Все должно быть идеально чистым: нового постояльца должен встретить опрятный дом, а не мусорная свалка – да и нам требовалось найти место для трубок аппарата искусственного кровообращения. Как только его подключили, мы могли бы отсоединить «берлинское сердце», разрезать трубки поближе к сердцу Стефана и убрать их из операционного поля.
Но мы не собирались этого делать, пока донорский орган не окажется у порога. В дороге могло произойти что угодно: авария, прокол колеса… Или же кто-нибудь мог уронить сердце на пол прямо в операционной, как случилось с Кристианом Барнардом в Кейптауне. Его брат Мариус уронил сердце, изымая из тела донора, в то время как ожидавший пересадки пациент находился в соседней комнате. Вот это я понимаю – оплошность!
В четверть десятого нам доставили коробку с донорским органом, обложенным пакетами льда. Мы поставили контейнер на отдельный стол, осторожно распаковали и опустили сердце на лоток из нержавеющей стали. Оно лежало в солевом растворе при четыре градусах выше нуля – холодное и безжизненное, словно сердце овцы на прилавке мясника. К счастью, мы знали, как его оживить, и были абсолютно уверены, что оно запустится и снова возьмется за работу. Итак, я сказал Брайану отключить «берлинское сердце» и запустить АИК.
Мы в последний раз опорожнили сердце Стефана, и оно, совершенно бесполезное, осело в околосердечной сумке. Марк занялся подготовкой донорского органа, а я по очереди отрезал четыре пластиковые канюли. Кацумата достал их из грудной клетки и выбросил. Настало время вырезать неисправное сердце Стефана, что мы и сделали, оставив околосердечную сумку пустой – любопытнейшее зрелище. Грудная клетка без сердца. Должно быть, Барнарду было по-настоящему страшно делать это в первый раз – все равно что не увидеть двигателя, заглянув под капот автомобиля.
Соблюдая строгую последовательность действий, мы пересадили донорское сердце, и теперь было крайне важно аккуратно совместить его с кровеносными сосудами, чтобы те нигде не перекручивались. Это может показаться очевидным, но донорские сердца скользкие и мокрые, и удержать их на месте чрезвычайно сложно.
Когда пересаживаешь сердце, полезно иметь в голове четкое трехмерное изображение конечного результата. Я в этом плане счастливчик: в наследство мне достались симметрично развитые полушария мозга, то есть я одинаково хорошо использую двигательную кору обоих полушарий. Я могу оперировать любой рукой. Пишу я обычно правой рукой, подаю в крикете левой, а играя в футбол, предпочитаю бить по мячу левой ногой. Подобное умение помогает во многом, но в хирургии – особенно, оно гораздо важнее способности учиться и сдавать экзамены.
С другой стороны, пересадка сердца – дело простое. Нужно взять солидные куски ткани предсердий у донора и реципиента и как можно аккуратней пришить их друг к другу, чтобы все было герметично. Когда пришьешь аорту к предсердию, с нее можно снимать зажим, что знаменует завершение «ишемического периода» – критически важного промежутка времени, в течение которого сердце было лишено кровоснабжения через коронарные артерии после извлечения из тела донора и от продолжительности которого зависит вероятность успешной пересадки. Мы знаем, что лучше всего пересаживать сердца от молодых доноров с коротким ишемическим периодом и совместимой группой крови. Но толку от этого знания мало. Пациентам приходится довольствоваться тем, что есть: заполучить донорское сердце – уже большая удача. Вот почему в наши дни сердце изымают даже у «пограничных» доноров: стариков за шестьдесят, курильщиков и людей с некоторыми видами рака.
Пересаженное сердце лучше приживается, если взято у молодых доноров. Но на практике заполучить хоть какое-нибудь донорское сердце – редкая удача, а потому приходится довольствоваться тем, что есть: сердцем старика или курильщика.
Однако в случае со Стефаном все выглядело многообещающе. Кровь заструилась по коронарным артериям и вернула сердечную мышцу к жизни. Буквально мгновением ранее она была обмякшей и светло-коричневой – теперь же стала практически фиолетовой и усердно трепыхалась в груди. Пока сердце приходило в себя, мы зашили последний стык между поврежденными легочными артериями, после чего удалили весь воздух. Воздушные пузырьки в мозгу точно не принесли бы Стефану пользы.
