1. Восприятие крестьянством политической пропаганды в эпоху «великого перелома»
Коллективизация является центральным сюжетом в работах, посвященных изучению советского крестьянства 1930-х годов. Однако несмотря на сравнительно давние традиции изучения сталинской «революции сверху» качественно новое осмысление этой темы происходит в 1990-е годы
[113]. После распада СССР и краха советского эксперимента российские историки получили наконец возможность говорить об этих трагических страницах в жизни советской деревни начала 1930-х годов относительно свободно, не будучи ограниченными идеологическими штампами. Западным исследователям открытие прежде недоступных советских архивов предоставило богатейший эмпирический материал. Но несмотря на значительные достижения в 1990-е годы в области изучения истории коллективизации основополагающие концептуальные векторы для отечественной и зарубежной науки оказались весьма различными, даже более, во многом идейно противоположными.
Среди российских историков-аграрников наибольшее признание получила концепция коллективизации, изложенная в трудах В. П. Данилова
[114]. По мысли ученого, проведение коллективизации было обусловлено поисками политическим руководством Советского Союза материальных и людских ресурсов для осуществления форсированной индустриализации страны и стремлением И. В. Сталина и его окружения к укреплению своей личной власти. Последние удачно использовали существующие в обществе и партийных структурах страхи перед мнимой военной угрозой СССР в 1927–1929 годах для введения чрезвычайных мер в стране, инициирование которых в дальнейшем позволило Сталину без всякой оглядки диктовать свою волю. Таким образом, «великий перелом», по мнению В. П. Данилова, «не имел ничего общего с действительностью социально-экономического развития — ни с якобы огромным ростом производительности труда, ни с возникшим будто бы массовым колхозным движением в деревне»
[115]. Коллективизация в этой схеме была системой мер государственного вторжения во внутреннюю жизнь деревни и зиждилась на двух основаниях — насилии и демагогии. Основными проводниками этой политики, по мнению авторитетного историка-аграрника, являлись структуры государственной безопасности, прежде всего ОГПУ. Местным же партийным и советским органам в построениях В. П. Данилова отводится лишь незначительная роль «соучастия» в акциях ОГПУ, заключающаяся в обеспечении демонстрации поддержки сельским населением идей, спущенных «сверху». О социальной базе коллективизации в такой схеме говорить и вовсе не приходится. В. П. Данилов по этому поводу однозначно утверждал: «Сталинизм по своей природе антисоциален, и поэтому бессмысленно искать в рабочем классе, крестьянстве и интеллигенции социальный слой, интересы и настроения которого требовали создания и в конце концов создали сталинскую диктатуру»
[116]. В результате основной стержень общественно-политического катаклизма, охватившего страну в начале 1930-х годов, в концепции В. П. Данилова конституировался по линии государство-общество.
В зарубежной (прежде всего американской) историографии специальным исследованием коллективизации занимались по преимуществу авторы «ревизионистского» направления — Ш. Фицпатрик и Л. Виола. Одна из лидеров ревизионизма Ш. Фицпатрик в качестве предпосылок коллективизации рассматривает сложившиеся на селе в годы нэпа острые противоречия между богатыми и бедными крестьянами, прокоммунистически и атеистически настроенной молодежью и крестьянами-традиционалистами среднего и старшего поколений. Американская исследовательница описывает процесс формирования — из прежних отходников, вернувшихся в 1920-е годы в родные деревни, и сельской молодежи — своеобразной группы сельских активистов, ставшей носителем радикальных идей и противостоявшей консервативно настроенным верхам крестьянской общины, куда, как правило, входили наиболее зажиточные крестьяне. Таким образом, у Ш. Фицпатрик — в отличие от В. П. Данилова — главная ось конфликта, предопределившего коллективизацию, лежит не в сфере отношений между государством и крестьянством, а внутри деревни. Ожидание надвигающейся войны, по мнению исследовательницы, ужесточение хлебозаготовок и начало репрессий стало спусковым крючком для резкой эскалации внутренних конфликтов в деревне. Коллективизация, считает она (как и В. П. Данилов), осуществлялась «сверху» и представляла собой немыслимый всплеск насилия, однако главными инструментами этого насилия были уже не структуры высшей власти и напрямую подведомственные им органы ОГПУ, а сами крестьяне: деревенские активисты, охваченные «жаждой немедленных революционных перемен», при первом же сигнале «сверху» занялись преобразованием деревни, а их консервативные противники ответили различными формами радикального протеста, вплоть до вооруженных выступлений
[117]. Внутренняя разрозненность и высокий уровень конфликтности сохранялись в деревне и после завершения сплошной коллективизации
[118]. В этой системе факторов политическому руководству СССР Ш. Фицпатрик отводит иную, нежели В. П. Данилов, роль. В отличие от концепции последнего, в соответствии с которой власть инициировала практически все процессы, происходящие в деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов, власть, согласно выводам Ш. Фицпатрик, превращается в своего рода стороннего наблюдателя, которому, однако, время от времени приходится вмешиваться в текущую ситуацию, то инициируя и поддерживая революционные устремления одной, то вынужденно откликаясь на вспышки протеста другой из противоборствующих сторон этого повседневного конфликта.
Какими бы различными ни были оценки причин и природы коллективизации, все авторы сходятся в мысли о том, что она имела судьбоносное значение в жизни советской деревни, предопределила все ее дальнейшее развитие. Возникшая в результате сталинской «революции сверху» колхозная система обладала специфическими механизмами управления и правового регулирования, социальной структурой, трудовой мотивацией и политическими представлениями, характерными для колхозников. По своей сути коллективизация знаменовала собой приход советского эксперимента в деревню. В этой связи обе концепции — и В. П. Данилова, и Ш. Фицпатрик — представляются недостаточными для объяснения процессов, происходивших в жизни деревни на рубеже 1920-х — 1930-х годов. Первая из них исключает существенные механизмы низовой поддержки советского партийно-государственного аппарата, вторая преувеличивает возможности автономного вызревания в крестьянской среде идей революционного преобразования села.
