Проживание в сельской местности, труд на земле и претензия на хозяйственную самостоятельность были основами идентичности большинства жителей села, нормой крестьянского общежития. Вместе с тем крестьянское сообщество обладало также специфическими представлениями о своей социальной неоднородности. Было бы наивным полагать, что деление крестьян на бедняков, середняков и кулаков привнесено в российскую деревню советским политическим режимом вместе с коллективизацией или же являлось следствием развития капиталистических отношений в пореформенной деревне, как полагал В. И. Ленин. Деление сельских жителей на «лучших», «середних», «худых» и т. п. фиксируется еще в источниках XIV–XV вв.
[455] Как впоследствии оказалось, такая структура внутреннего деления крестьянства может быть легко интерпретирована в соответствии с категориями большевистского классового дискурса. Поэтому нет ничего удивительного, что такое разделение крестьянства всячески подчеркивалось в партийных дискуссиях и налоговом законодательстве 1920-х годов. Внутри сельского социума разделение на «бедняков», «середняков» и «кулаков» тоже было прочно укоренившимся. Особенно актуальной тема принадлежности к той или иной группе крестьянства стала на рубеже 1920-х — 1930-х годов в связи с волной государственного наступления на деревню. Государственные органы были завалены крестьянскими письмами с просьбой о пересмотре социальных категорий.
Поскольку в большинстве из них содержалась просьба о переводе в категорию середняков, есть смысл более подробно рассмотреть аргументацию одного из таких писем с целью определения социальных признаков группы середняков в крестьянском сознании. В 1931 году житель дер. Сурковская Вожегодского района М. С. Куперов обратился в Краевой исполнительный комитет с просьбой о выведении его хозяйства из числа зажиточных. В основе причисления его хозяйства к таковым, «как и в отношении других однодеревенцев-середняков» — по мнению Куперова — лежал «грубый антисередняцкий перегиб». В своем письме он ссылается на материальное положение семьи (1 лошадь, 1 корова), доказывает, что хозяйство обрабатывается трудовыми усилиями его семьи, говорит об отсутствии излишков сельскохозяйственного производства, пишет о своей политической благонадежности. Свое нежелание вступать в колхоз М. С. Куперов объясняет тем, что в последний вошел «ряд лиц резко враждебно настроенных» против него
[456]. Это письмо интересно не только логичностью и систематичностью аргументации автора, но еще и тем, что в нем нашли отражение все названные выше основные характеристики крестьянской идентичности: ассоциация автора с такими же как он членами деревенского социума, трудовой характер деятельности, претензия на самостоятельность хозяйствования. По сути, М. С. Куперов доказывает (возможно, и не ставя перед собой такой цели), что его середняцкое хозяйство полностью соответствует норме крестьянских представлений о таковом.
Иначе относились жители села к зажиточным и бедняцким хозяйствам. Прежде всего обращает на себя внимание встречающееся порой расхождение между составом раскулаченных в первые годы сплошной коллективизации крестьян и теми, кого сами жители села сами уверенно считали кулаками. Так, в одном частном письме, адресованном брату-студенту, — источнике, сравнительно менее политически пристрастном, нежели «письма во власть» и документы политического контроля, мы читаем: «Митя, у нас в деревне раскулачены следующие: 1) Леня Анкиндюшков, 2) Федя Гришин, 3) Федор Гаврилов, 4) кулак Николай Михайлович, 5) Паша Блинов и выселены из домов все»
[457] Рассматривая содержащуюся в письме социальную характеристику, следует учитывать, что ее автором был молодой человек, судя по письму, вполне благожелательно настроенный к идее колхозов. Последнее еще более подчеркивает различие в официальной и крестьянской трактовках кулачества. Сходная же мысль содержится и в письме С. А. Гусарина из Грязовецкого района в Рабоче-крестьянскую инспекцию, в котором просил исключить его отца из числа зажиточных. Доказывая незначительность торговых операций отца, С. А. Гусарин пишет, что при нэпе он «покупал корову-две и водил к кулаку д. Гора Матвею Сергееву. Последний давал рубля 4–5 прибыль»
[458]. Таким образом, подразумевается, что сам отец автора письма, несмотря на мелкую торговлю, кулаком не считался. Крестьяне хорошо знали, к кому, по их мнению, действительно применима подобная дефиниция. И в этом нет ничего удивительного. В письмах-доносах рубежа 1920-х — 1930-х годов, где идет речь о подобного рода хозяйствах, совсем иначе характеризуются хозяйства крестьян-середняков. Таким является, например, описание коммерческой деятельности семейного клана Домниных из Харовского района. Автор письма Ф. А. Ануфриев следующим образом характеризует деятельность в годы нэпа одного из представителей этого семейства: «Этот [Николай Александрович Домнин. — Н. К.] был известный барышник скота и раньше тоже совместно торговал с братом Иваном Александровичем, а главное ездил по ярмаркам торговал мануфактурой и разным товаром, а также и во время советской власти спекулировал скотом и по нескольку годов нанимал работницу на все лето…»
[459] В другом письме его анонимный автор, говоря о главном фигуранте своего послания — А. С. Контяеве, сомневался, кем следует считать последнего: «сыном зажиточника» или «вернее всего кулака» (следует иметь в виду, что в крестьянском восприятии эти определения имели различную смысловую нагрузку). Описывая характер хозяйственной деятельности отца А. С. Контяева, автор письма указывал, что тот «построил смолокуренный завод и стал жить поживать, да добра наживать. За дешевку скупал смолье и дорого продавал смолу»
[460]. В обоих письмах их авторы подчеркивали неземледельческий характер деятельности как главный источник достатка таких хозяйств. Вероятно, такие хозяйства действительно значительно отличались от среднестатистических, что автоматически делало их владельцев известными на всю округу.
Бедняка в деревне севера практически повсеместно считали лодырем. В источниках подобная характеристика встречается столь часто, что дополнительная аргументация этого тезиса нам кажется излишней
[461]. Властью такие характеристики оценивались как «кулацкие» и «антисоветские», однако они отражали восприятие деревенских реалий рядовым крестьянином, для которого бедняк был человеком, который не может и главное — не желает развивать свое хозяйство, интенсивному труду предпочитает пустое безделье. Помимо этого, в крестьянских оценках бедняков проскальзывают нотки снисходительного к ним отношения, как полузависимым, несамостоятельным хозяевам: «Ему нарезали покос, но он держится за кулака, дадут ему рюмку вина, а он что угодно для кулака сделает», «беднота в нашей деревне находится под влиянием кулаков»
[462]. Такое отношение усугубляло понимание бедняка как неполноценного хозяина, а следовательно и неполноценного крестьянина. Таким образом, кулаками и бедняками крестьяне считали тех, кто при сохранении в большинстве своем черт крестьянской идентичности все же давали возможность увидеть некое пусть даже не столь значительное отклонение от ее норм. В основе этой градации лежали материальные факторы, однако трактуемые сквозь призму соответствия принципам необходимости личного труда на земле и хозяйственной самостоятельности, лежащих в основе крестьянского мировоззрения.
