Подтверждает это и рудиментарность политических представлений крестьянства Русского Севера. Один из участников дискуссии, посвященной двум работам: Т. Шанина — «Революция как момент истины» и Д. Филда — «Повстанцы во имя царя», на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» высказал мысль о том, что для русского крестьянства были характерны две модели отношений с властью. В том случае, если власть оценивалась крестьянами как слабая, они бунтовали, если же жители села считали власть сильной, предпочитали повиноваться
[538]. Крестьяне в большинстве своем не представляли себе другой модели участия в функционировании власти. Рассмотренные нами материалы 1930-х годов подтверждают жизненность этой парадигмы крестьянского мышления. Соотношение двух моделей репрезентации власти — критической и конформистской — показывает явное преобладание в 1930-е годы второй стратегии. Вспышка социального протеста, всколыхнувшая крестьянство на рубеже 1920-х — 1930-х годов, обусловленная грандиозным по своим масштабам и насильственным по формам государственного вмешательства в жизнь деревни в период сплошной коллективизации, сменилась стагнацией, отказом от активного протеста, апатией крестьянства в отношении государственной политики. При помощи различных форм коммуникации власти удалось направить общественную жизнь села в нужное русло. Этому служили многочисленные кампании, требовавшие от крестьян формального участия, ритуализированные советские праздники, «письма во власть». Последние в историографии, как правило, считались формой социального протеста крестьянства.
Однако проведенный анализ содержащихся в них формул обращения, описания институтов власти, механизма критики, присущего данному виду источника, свидетельствует скорее об обратном. Элементы протеста в таких письмах растворялись в стратегии более масштабного конформистского акта, принимали по отношению к нему подчиненный характер. Этому крестьян учила и многовековая практика петиционного движения, столь же древняя, как и само российское крестьянство. Собственно, социальный протест в 1930-е годы был вытеснен из общественной в сферу частной жизни крестьянства. Преимущественно в узком кругу своих близких крестьяне ругали власть, рассказывали о вождях политические анекдоты, пели матерные частушки, при этом публично продолжая славословить в адрес компартии и советского правительства. Этому их учили как сама жизнь, так и исторический опыт взаимодействия с государством. Победа советской политической элиты над крестьянством состоялась не только благодаря умелому использованию технологий социальной интеграции, но и в силу исторически заложенной в крестьянстве готовности принять сталинскую власть.
Этому способствовали и крестьянские представления, конституирующие в образе центральной власти всесильность и функциональную нерасчлененность, персонифицированный характер и надсослов-ность. Это не проявление «наивного монархизма». Крестьяне вполне осознавали, что государственная политика осуществляется «сверху», а политические лидеры несут ответственность за все ее возможные эксцессы. Тем не менее, если государственная власть соответствовала каноническому образу крестьянских представлений и была способна посредством манипулятивных и репрессивных мер поддерживать этот образ, то есть фактически демонстрировала «маленькому человеку» свою силу, то такой власти следовало повиноваться. Отчасти поэтому социальный протест крестьянства в 1930-е годы в большинстве своем носил формы, дозволенные самой властью. В умах сталинских крестьян продолжал существовать унаследованный от имперской эпохи стереотип подданного. Собственно, ничего иного и не следовало ожидать, поскольку, как показывают наши материалы, процесс социальной трансформации крестьянства, несмотря на все очевидные сдвиги в 1930-е годы, был еще далек от своего завершения. В силу этих особенностей восприятия власти крестьяне почти не представляли возможностей своего участия в деятельности политических институтов в СССР. Слабая заинтересованность в политической жизни обусловливала незнание ими структурной организации и реального механизма системы власти в СССР. Видимо, по этой причине для описания институтов центральной власти в Советском Союзе крестьяне Русского Севера иногда использовали перенос представлений о низших звеньях в цепочке государственного управления на более высокие. Интересно, что наибольшему динамизму в деревне Севера 1930-х годов были подвержены представления о низовом совап-парате и деревенских коммунистах, поскольку они были фактором локальной повседневности, будучи непосредственно связанными с изменениями в структуре сельского социума. Это обстоятельство может служить дополнительным аргументом, подтверждающим неравномерность эволюции основ крестьянского общественного сознания в 1930-е годы, в котором социальные представления динамикой своего развития явно опережали политические.
Абстрагируясь от логики субъективных переживаний индивида, которому волей судеб довелось жить в эпоху 1930-х годов, можно сказать, что взаимодействие государства и сельского населения в определенной степени соответствовало объективным задачам развития обеих сторон. Сталинское государство, интегрируя крестьянина в свой социальный проект, способствовало обновлению социальной структуры села, вытеснению из крестьянской повседневности и сознания элементов архаики, создавало механизмы социальной мобильности крестьян. Крестьянство, с его простыми, во многом рудиментарными политическими представлениями, посредством различного рода коммуникативных практик включалось в деятельность государства, служило своего рода рабочим материалом для социальной инженерии режима, тем самым становясь многочисленной и не особенно притязательной в политическом отношении социальной опорой сталинизма. Последнее особенно важно, если учесть массовый приток в 1930-е годы крестьян в города и общее окрестьянивание советского общества.
Сказанное позволяет сделать несколько более общих выводов. Политический режим есть сочетание трех необходимых элементов: государства, общества и индивида. Их соотношением в политической жизни страны определяется характер режима. Сталинизм в этом контексте являл собой связь государства и общества. Связующим звеном в этой системе отношений выступал индивид. И государство, и общество с его помощью пытались осуществить собственные объективные задачи. Сталинское государство — посредством включения индивида в свою деятельность — добивалось общественной поддержки собственных целей. Общество в силу происходивших под воздействием государственной политики и пропаганды изменений в идентичности субъекта обновляло свою структуру. Закономерен вопрос: насколько этот механизм взаимодействия соответствовал потребностям самого индивида? Нет сомнения в том, что посредством политической коммуникации «маленький человек» решал свои сиюминутные, насущные задачи. Однако насколько сталинский режим способствовал развитию личности? Существует мнение, что благодаря практикам индивидуализации сталинизм сыграл исключительную роль в ее формировании
[539]. Нам все же представляется, что конформистский акт, который лежал в основе механизма политической коммуникации в эпоху Сталина, представлял собой скорее не индивидуализацию, а соотнесение себя с какой-либо общностью, обращение к общим местам политического дискурса. Участие в постепенно ритуализирующихся праздниках, поддержка советских политических и хозяйственных кампаний, использование штампов советской политической пропаганды в «письмах во власть» — все это в каждом конкретном случае предполагало отказ от собственной индивидуальности, растворение в коллективе. Этот вывод подтверждает и результаты сравнительного изучения феномена субъективности. В частности, французский исследователь И. Коэн — на основе сравнительного изучения СССР и Франции — утверждает, что правящая в Советском Союзе партия стремилась к тому, «чтобы партийное и личностное я слились воедино и объединенное я подчинило себе все остальные должностные я, оставив на них свой отпечаток»
[540]. Испанский мыслитель X. Ортега-и-Гассет две возможные модели внутреннего отношения человека к обществу называл самоуглублением и самоотчуждением. Он писал: «Позволяя окружающему повелевать мной, я перестаю быть самим собой и предаюсь самоотчуждению. Человек самоотчужденный, существует вне себя, лишается своей подлинности, живет мнимой жизнью»
[541]. Сталинский режим ставил индивида в ситуацию сурового жизненного выбора. Как ни парадоксально, тем самым он лишал человека свободы. Ибо выбор в онтологическом смысле этого понятия — это отсутствие свободы.
