Гуляя по Москве, Клава обошла бы храм, лишь бегло глянув – в столице столь музеев, куда любознательной провинциалке хотелось заглянуть, а ещё Красная площадь и мавзолей Ленина… Но возле храма случилось чудо: из сверкающей чёрной «Волги» вышел жених, открыл другую дверцу и подал руку невесте. Клава смекнула: молодые, судя по свадебным нарядам, прикатили венчаться; и тут чудной и чудный ветер заметнул деву в храм вслед за женихом и невестой.
В дремотном мираже оплывали свечи на подсвечниках и поминальном кануне; а усталый лампадный свет мерцал на иконах, отчего святые лики теплели и оживали. Божественная литургия уже свершилась, но возле амвона и алтаря, утаённого иконостасом, ещё паслись прихожане, целовали иконы с молитвой на устах. Серый и сутулый паренёк – похоже, пономарь – выставил посередь храма аналой, напоминающий Клаве институтскую кафедру, и конторку, за которой досельные писатели сочиняли авантюрные и любострастные романы; от святого же аналоя пономарь раскатал ковровую дорожку, по сей мягкой, вроде хвойной, тропе с минуты на минуту утицами поплывут венчаемые.
В притворе, где Клава опасливо жалась к белокаменной сводчатой стене, молодые и поджидали батюшку: жених в чёрном костюме с искрой, в снежной рубахе с кружевным жабо …Подумалось: «Попович, поди, семинарист», и невеста в подвенечном платье до пят, фате и перчатках по локти: «Поповна, поди, в попадьи метит…» Клава удивилась: парень – девья сухота: иконоликий, синеокий и русобородый, словно Алёша Попович на коне съехал с холста, а девка – серенькая мышь, похожая на христарадницу, что слёзно канючат гроши на паперти. Ох, неровни жених и невеста; а вот она, с отрочества дебелая, столь браво бы гляделась подле жениха… Изрядно лет канет в испаханную лодками и катерами, усталую реку, прежде чем Клавдия доспеет: видный паренёк избрал невзрачную деваху для смирения, чтобы жить не из похоти, а во славу Божию, как речено у святого Игнатия Богоносца, – прежде, яко брат и сестра во Христе, а потом уж супружески, да и ради заселения державы христолюбивыми чадами. Коли ангельский чин …иноческий постриг… не вместили в душу, то решили семью строить, словно домовой храм, а семья – образ сокровенного союза Христа с Церковью, где муж есмь образ Христа, а жена есмь образ Церкви. О сём и проповедовал батюшка…
Рядом с молодыми с напускной степенностью постаивали свидетели Божьего венца – парень с девкой, опоясанные белыми лентами, а за свидетелями – нарядные родичи, други и подруги венчаемых. И сродники, и ближние, и жених с невестой – все сладостно томились в предчувствии чуда, едва сдерживая волнение… Но вот молодые уже шествовали по ковровой тропе ко святому аналою, где их поджидали икона Божией Матери со Христом, Благая Весть и две витые восковые свечи. На исходе ковровой дорожки пономарь загодя постелил сероватый льняной рушник, где гладью цветасто и любовно вышиты листья, травы и цветы, голубь с голубицей, несущие в клювах обручальное кольцо; а по краям рушника словеса: «Господи, благослови!» и «Совет да любовь!». Пред святым аналоем …воистину, пред Царём Небесным и Царицей Небесной… дьякон ввёл подвенечных на рушник, и началось обручение и венчание.
Клаву подивил священник, что явился из алтаря со крестом напрестольным и Святым Писанием… В разночинных и дворянских книгах, что институтка читала запоем, попы – гривастые, аки жеребцы, от чревоугодия пузатые, похожие на самовары, от возлияний багровые, а нынче возле иконостаса махал дымящим кадилом священник без поповского брюха, бледный, сухой и высокий.
От венчания Клаве запомнилось чудо: когда батюшка обручал и крепил узы Божиим венцом, лица жениха и невесты на её глазах посветлели и обратились в иконные лики, словно цветы, что после ночной тьмы раскрываются встречь утреннему зареву. Глядя на венчание отпахнутыми и обмершими глазами, дева запамятовала, что она – безбожница, как и вся советская молодёжь, и не то что венчаться ей, комсомолке, а и в храм-то ступать зазорно; упаси бог, подружки увидят – растреплют по институту, а ежели комсорг прознает – прощай диплом. Обо всём на свете дева забыла, дивясь обручальному, венчальному чуду; мало того, и сама возмечтала укрыть венцом русые косы.
* * *
Нынче же на своей певучей свадьбе посреди двора Щегловых Клава с потаёнными слезами поминала величавое церковное обручение и венчание, что исподтишка подсмотрела в городском храме…
Когда свадьба отпела, отплясала, угомонилась и синеватые сумерки пали с небес на таёжное село, жених и невеста, пугаясь грядущей ночи, сидели за опустевшим столом, глядя, как жарко горят звёзды, как луна призрачной птицей умостилась на черёмуховый куст. Клава, помянув и венчание в храме, что узрела в студенческие лета, и песню, лихо сыгранную и отпетую её женихом, прошептала:
– А может, нам, Саша, обвенчаться?..
– Круг ракитова куста?
– Нет, в церкви…
Саня загорелся и на другой день, когда в застолье сидели лишь близкие родичи, спросил о венчании у бабы Ксюши, и богомольная старуха пояснила:
– Которые невенчанные, те в блуде живут…
– Ежели расписаны, дак не в блуде, – перечил сын, без венца наплодивший трёх девчат, пятерых ребят, а посередь и Саню.
Старуха не слушала сына, толковала внуку святую правду:
– Вот оно бы, Шура, и ладно Божиим венцом-то укрыться… Дак надо же сперва креститься… А крестятся, ежели в Бога верят, в душу бессмертную, в рай и ад…
Дед Фома при царе-батюшке справно учился в церковно-приходской школе и отроком пономарил в здешнем Никольском храме, а посему церковно выразился:
– В Кормчьей книге речено: «…[жених и невеста] да умеют исповедание веры, сиречь: Верую во единаго Бога, и Молитву Господню, сие есть: Отче наш; и иже с ними Богородице Дево и десятословие..» Так вот, без веры венчаться не попрёшь, во грех будет; без веры, как поганые, – круг купальского костра…
Но простодушные Саня и Кланя верили в безбожный рай на Земле; бормотуха, так дразнили радио, с пелёнок внушала, сулила малым чадушкам: «Нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме». Оно бы и ладно – пожить в земном раю, но и обвенчаться бы не худо – и красиво …со свечами так… и крепко, на всю супружескую жизнь…
* * *
Катился паром с горбатой реки и на дощатой хребтине вёз Клавдию к учителю – втемяшился же в душу – но баба, мигая от приступающих слёз, глядела на родного мужика, что неприкаянно маячил на брошенном берегу – …потешный, чудной, печальный, и чудилось, жалобно просит Саня: «Клава, а споём-ка нашу…» и запевает:
Ты лети от Волги до Урала,
Песня журавлиная моя…
Кажется Клавдии, тяжко Саня поёт, одышливо и срывисто, сквозь плач, а как, бывало, легко и вольно пел звёздными вечерами, бережно и нежно подыгрывая на гармошке, когда уходили в заокольную рощу, где на поляне жалась к берёзам заветная лавочка. А то, бывало, усаживались на крыльце подле раскидистой черёмухи… Что отраднее мужику, ладно и азартно откосившему на утренней и вечерней заре, в бане отпарившему, смывшему пот и дорожную пыль, закружиться в песне, словно на речных волнах. Подпевала Клавдия и дивилась семейному ладу обмершая над кустом черёмухи, румяная луна, что плыла от реки, где любовалась ликом в сверкающе чёрном, как дёготь, призрачном зеркале.
