* * *
Увы, не надыбал Клаву на печи русобородый, высокий, синеокий; судьба свела и свила с плотником Щегловым, похожим на ершистого подростка; и метельным закатом столетия, будучи уже чадородливой бабой, Клавдия обручилась и обвенчалась в сельской церкви, а затем, посильно воцерковлённая, осмыслила чин.
Жених и невеста – так смеха ради Саня с Кланей величали себя – накануне исповедались и причастились на Божественной литургии, а после полудня ласково завернули в рушник, расшитый алыми райскими птицами, икону Божией Матери со Спасом, что досталась Щегловым от бабы Ксюши, Царствие ей Небесное. А потом стеснительно наряжались для обручения и венчания…
Клавдия – лебедь-птица, вывела детей вереницу, пятерых погодок, и нынче с улыбкой вспоминала, как в избе жениха и невесту облепили ребятишки; дивились, глядя, как родители, нарядившись, надушившись, встали перед шифоньерным зеркалом: отец – в чёрном пиджаке поверх белой сорочки с коробисто торчащим, накрахмаленным воротничком, невеста – в светло-зелёном платье с алой косынкой на шее, а с белой поверх кос, уложенных старомодным венком. Клавдия, оглядев в зеркале себя, похожую на копну свежескошенного сена, и богоданного Саню, ростом ей по плечи, засмеялась: привиделась ей старинная картина, где Пушкин с Гончаровой вздымаются по ковровой лестнице и так же отражаются в зеркале. Хотя против Гончаровой Клавдия баба бабой, да и Саня на Пушкина мало похож: Пушкин – барин, а Саня смахивал на малорослого, заполошного, худородного мужичка.
У церкви, золотисто сияющей среди сосен и лиственей, жениха и невесту поджидали други, подруги и дьякон, худенький, вихрастый паренёк, который принял от молодых икону бабы Ксюши, бережно завёрнутую в рушник, и прямо на паперти бойко растолковал обручальный и венчальный чин, а затем и ввёл во храм Божий. И тут же явился отец Евгений – медвежалый, смуглый мужик в чёрной скуфейке, похожей на богатырский шелом, в чёрном подряснике, на чреслах широкий ремень с медной бляхой; шёл, смачно скрипя башмаками, шёл раскачисто, словно борец по ковру, – воистину, воин Христов, духовник воителей, окормлявший горемычных русских солдат на Кавказе. Батюшка и возглашал при богослужении, как полковой священник на плацу: от гласа иерейского лампадный огонёк колыхался, яко от страха Божия; при эдаком иерейском голошении поневоле вонмешь горним глаголам.
«…По Божественной литургии, священнику стоящу в святилищи, предстоят хотящии спрягатися пред святыми дверьми: муж убо одесную, жена же ошуюю. Лежат же на десней стране святыя трапезы перстни их два, златый и сребряный, сребряный убо уклоняяся к десным, златый же к левым, близ друг друга. Священник же назнаменует главы новоневестных трижды, и дает им свещи возжженны, и введ я внутрь храма, кадит крестовидно, и глаголется от диакон…» Обручальный зачин из поповского Требника речен по-церковнославянски ради словесной лепоты, но, дабы не сморить книгочея, поведаем чин обыденной речью…
Вот батюшка, облачившись в епитрахиль и фелонь, явился из алтаря чрез царские врата, возложил на святой аналой золочёный крест и Евангелие в кожаном переплёте с золочёными застёжками. Позже богомольная подружка растолмачивала Клавдии: ежели в чине крест с Распятием Спаса и Благая Весть, сиречь Евангелие, стало быть обручает вовсе и не батюшка, а Сам!.. – тут подружка обмирала, округлив глаза, – Сам Царь Небесный, незримый плотскими очами; батюшка же глаголет то, что Царь вложил в души святых отцов, что грамотеи и запечатлели с их бледных, иссохших уст.
Коли Саня с Кланей в сельсовете расписаны, коли изрядно отжили и чад нажили, то и обвенчаться бы им без обручения, но Саня, церковный пономарь и плотник, срубивший храм с батюшкой и прихожанами, возжелал, чтобы полным чином. Абы в душах жарко и ярко светилась любовь к Вышнему и ближнему, батюшка, крестообразно и трижды благословив, вручил Сане и Клане горящие свечи, а дьякон, сухой, но горластый паренёк, зычно вопросил:
– Благослови, Владыко!..
Батюшка сотворил молитвенный зачин:
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков…
И взмолился дьякон в мирной ектенье:
– Миром Господу помолимся… О рабе Божии, Александре, и рабе Божией, Клавдии, ныне обручающихся друг другу, и о спасении их, Господу помолимся…
Возглашал дьякон и незримый хор всякий раз голосил с клироса, устроенного на балконе, словно воспевали ангелы под куполом:
– Господи, помилуй!..
– О еже податися им чадом в приятие рода, и всем яже ко спасению прошением, Господу помолимся…
«Оно, может, с чадами и погодить?.. – спросила Клавдия, глядя на лик Матери Божией, – этих бы пятерых одеть и обуть, выучить да в люди вывести… – Невеста и себе боялась сознаться, что и полгода не канет, как и шестой попросится в мир. – Время-то какое: не живём, а со слезами выживаем. Хотя и грех плакаться… Опять же, и ребятишки в радость…» Легки на помине, тут же и привиделись детишки: белобрысые, стриженные под горшок, молятся возле алтаря, склонив головушки, словно подсолнушки; а неподалёку, бывало, крестят лбы и пятеро иерейских чад, на обличку, правда, смуглые, вроде здешних гуранов
[169].
Когда батюшка пел о чадородии, Саня вздохнул: бывшие напарники, плотники и столяры, при встрече посмеивались: «Эдак ты, паря, и колхоз настрогаешь…». И тут же, некстати разулыбавшись, Саня помянул байку, что поведал батюшка. Некий сельский житель пришёл к приходскому священнику и плачется: «Отче, пять лет с женой живу, и ни плода, ни живота…» «Не унывай, чадо, ибо унынье есмь грех, – утешил батюшка. – А поезжай-ка, овче, в город да в храме Святого Сергия Радонежского поставь самую большую свечу перед образом святых Кирилла и Марии Радонежских да и помолись им о даровании чад. И так случилось, что батюшку перевели в другой приход, и, вернувшись через десять лет, он услышал, что у того мужа уже девять детей. Заинтересовался батюшка, и когда пришёл в дом, где обитала многочадливая семья, то старший сын известил: «Папки и мамки дома нету…» И где же они?..» – «Мамка в больнице, десятого рожает, а отец поехал в городскую церковь свечу задувать…»
А дьякон и дальше пел ектенью, и после всякого прошения взывал к Богу: «Господу помолимся…», и венчаемые в душе вторили ему: «Господу помолимся…»
– О еже низпослатися им любви совершенней, мирней, и помощи… О еже сохранитися им в единомыслиии твердей вере… О еже благословитися им в непорочном жительстве… Яко да Господь Бог наш дарует им брак честен и ложе нескверное…
После дьякона и батюшка возгласил молитву:
– Боже вечный… благословивый Исаака и Ревекку… Сам благослови и рабы Твоя сия, Александра и Клавдию, наставляяя на всякое дело благое!.. Господи Боже наш, от язык предобручивый Церковь деву чистую, благослови обручение сие, и соедини, и сохрани рабы Твоя сия в мире и единомыслии…
Меж тем дьякон взошёл в алтарь и на серебристом блюде принёс обручальные кольца, что досель обретали Божию благодать на Святом престоле. По чину жениху бы кольцо солнечно золотое: муж для жены – солнце, а невесте бы кольцо серебристо-лунное: жена для мужа – луна, но золотые и серебряные кольца Щегловым не по карману, где блоха мечется на аркане, а посему в ход пошли кольца самодельные, вырезанные из меди, но мелом и голяшкой от валенка так надраенные Саней, что от золотых не отличишь. Санин дружок, что смастерил кольца, внутри колец исхитрился выгравировать имена: в согласии с древлим благочестием на кольце, что нежнее, для Клавдии, выскреб «Саня», а на том, что матёрее, для Сани, начертал «Кланя».
