– Кормильцы…
– Поильцы…
* * *
Неподалёку от колхозной харчевни «Плейбой», прижавшись к глухому заплоту, темнела легковая машина, и призрачный свет ночного безлунного неба блуждал по чёрному капоту, по крыльям, по ветровому стеклу, где изредка вспыхивали красные сигаретные огоньки. Потом из легковухи… похоже, размять ноги… вышли два бугая, закурили, молча поглядывая на красный фонарь, висящий над ветхим крыльцом «Плейбоя».
Под дерзкие наигрыши гармони и разнобойное пение из-за угла вывернула ватажка ребят и девчат; поравнялась с чёрной легковухой, и не успели бугаи рта разинуть, как уже лежали в машине, туго спутанные, с кляпами из старой вонючей мешковины.
А в блудном полумраке харчевни за обильно накрытым столом, посиживала хмельная компания: козёл Борька в обнимку с козой Адой, Агдам Фрейдович Бухло в обнимку с Анашой Героинычем, у которого меж ног таился всё тот же чемодан-кошелёк; а во главе стола восседал Варнак Горыныч Продайземля.
Анаша настойчиво уговаривал председателя прихватизировать колхоз и продать ему или войти в долю; и опять восточный гость сладко пел о красывый гурия, с которой Варнак Горыныч будет возлежать на персидских коврах.
– Дак я, Анаша Героиныч, за милу душу, я красивый гурия люблю, но куда Громобоя деть?..
– Дарагой, не надо печаль, с Громобой будет говорить мой джигит… А пока прошу выпить наша дружба!
Коза Ада, мимолётно и по-лисьи вкрадчиво потираясь о плечо восточного гостя, разлила коньяк по рюмкам, и люди, а также мелкий рогатый скот, в сладостном изнеможении прикрывая глаза, мыча и пристанывая, смачно чмокая, прихлёбывали коньяк «пять звёздочек». Коза Ада сунула Конскому Врачу потёртую гитару.
– Агдам Фрейдыч, подыграй. Сбацаю…
Конский врач со знанием дела подкрутил колки, пощипал струны и… заиграл, а коза Ада, вертя боками перед козлом Борькой, запела:
Надоели песни русски,
Надоела и кадриль.
Делай, Борька, обрезанье,
И поедем в Израиль.
Козёл Борька задумчиво почесал промеж рог:
– Дак оно бы и не худо… в Израиль-то… всю жись мечтал, но вот, паря, обрезания боюсь…
Конский Врач утихомирил пальцы на струнах и заверил:
– Шо ви боитесь, Боря?! Всё наше племя обрезано… Это же быстро-таки. Даже не учуете… Могу-таки хоть сейчас…
Конский Врач отложил гитару, хватанул со стола нож, похожий на секиру, пошёл на Борьку:
– Боря, ви ничего не бойтесь. Я таки вашего брата столько обрезал, шо мне это палец помочить…
Анаша Героиныч одобрил затею:
– Обрезайся, дарагой. Наш будешь, мусульман…
– В Израиле не любят мусульман, – вспомнила коза Ада.
– За деньги и мусульман полюбят, – заверил Анаша.
Конский Врач же провел пальцем по лезвию секиры, – бриткая, для обрезанья в самый раз, – и положил руку на Борькино плечо. Козёл испуганно шатнулся, загораживаясь руками от Конского Врача:
– Не, не, не!.. Агдам Фрейдович… Не, не, боюсь я обрезаться: как бы с корнем, а то и профессии лишусь…
Анаша взял у Конского Врача секиру и, наотмашь, словно саблей, махнув секирой, громко возгласил:
– Хочу петь народный песня…
Гуленджан, Гуленджан,
На базаре лавка.
Мы торгуем баклажан,
Разный сорта травка.
Гуленджан, Гуленджан…
Конский Врач стал подыгрывать на гитаре, и Анаша, зажав секиру в яростных зубах, зверски округляя глаза, пошёл в пляс на кавказский лад. Потом, сабельно размахивая секирой, Анаша заголосил:
Если на гору залезть,
И с неё бросаться,
Очень много шансов есть
С жизнею растаться.
Гуленджан…
Запыхавшись, Анаша пал в кресло, велел Конскому Врачу налить коньяка, и когда народ и мелкий рогатый скот выхлебали коньяк, Борька врубил магнитофон:
Ты иди по жизни смело,
И кому какое дело,
Кто тебе в постели нужен,
Это – секшэн революшэн!..
На «белый» танец коза Ада позвала Борьку-козла, Конский Врач – Анашу, и хмельная бражка стала выплясывать чтой-то дикое. И вдруг… испуганно поморгав, погас свет, и, словно в тошноте, захлебнулась музыка; покойничьи лунный свет сиял в незашторенном окне, нет-нет да и заслоняясь человечьими тенями; слышались тяжёлые шаги, голоса…
– Погром! – Голос Агдама Фрейдыча прозвучал в тишине громом; хмель улетучилась, и Конского Врача затрясло в ознобе.
Анаша кинулся к председателю:
– Дарагой, почему света нету?
Председатель не мог и словечушка вымолвить, зуб на зуб не попадал, и козёл Борька пояснил:
– Дак свет же в Ботале от движка, а солярки мало, в двенадцать и вырубают…
Конский Врач глянул на часы со светящимся циферблатом и прошептал:
– А сейчас-таки и десяти нету… Погром…
Тут погромно распахнулась дверь – и с шалым ветром нагрянула в «Плейбой» суровая ватага. Два мужика, по очеса утаённые чёрными косынками, опрокинули стол с закусками, а потом скрутили Анашу и поволокли на воздух. Все оторопело молчали, лишь лаялся гость восточный:
– Да будут прокляты вы и ваши потомки!.. Прокляты до седьмого колена! И месть моего рода падёт на ваш род!..
Мужик, по голосу вроде бригадир, внушал Анаше:
– Тебе же, разный сорта травка, тебе же сколь талдычили, что у нас в деревне парни вольные. Руки-ноги выдернут и скажут: «Так було…» Тебе же советовали: убирайся подобру-поздорову со своей травкой. Не вводи в грех… Не послушал, дак и получай…
* * *
На лавочке возле правления колхоза посиживал Илья Громобой и под гармошечьи переборы напевал:
Во субботу, день ненастный,
Нельзя в поле, эх,
Нельзя в поле работать.
Нельзя в полюшке работать,
Ни боронить, эх,
Ни боронить, ни пахать.
Тут мимо гармониста, словно очумевший конь, галопом проскакал конюх и, взлетев на крыльцо, торопливо окстясь, возопил:
– Убью, анчихриста!.. Застрелю Фармазона из поганого ружья!.. Прости мя, Господи!.. – Старик опять осенился крестом.
Гармошка умолкла, затихла.
– Ты что, дед Бухтин, с цепи сорвался?!
– С цепи… С рогов сорвался, Громобоюшко. Едва ноги унёс от дикого быка…
И тут бригадир увидел, как подле вывески «Колхоз имени Алена Даллеса», широколобый бык яростно роет копытами землю и, круто угнув шею, исподлобья глядит на мужиков налитыми кровью, свирепыми шарами. Бригадир отложил гармонь и, подхватив жердину, что валялась в траве у палисада, пошёл на быка. Озверевшая скотина рванулась встречь, но бригадир так огрел жердиной промеж рог, что бычара вдруг рухнул на передние копыта и низко поклонился Громобою.
