С упованием на чудо, с надеждой на грядущего отца народа, и выживало бабьё и мужичьё, а то и просвета в ночи не зрело. Под чужебесный шабаш кремлёвской нежити, что за тридцать сребреников продали Русь, под звериное рыканье кабацкого ярыги – кремлёвского самозванца-самохвала, – холопы тьмы и смерти похабили и грабили Россию, уже лежащую на смертном одре под святыми ликами; хитили тати российское добро, что отичи и дедичи кровью и потом добывали, а для содомской утехи и потехи изгалялись, нетопыри, над русским словом, древлим обычаем и отеческим обрядом, чтобы народ и голодом-холодом уморить и душу народную вынуть и сгноить. О ту злочастную пору смешно и грешно было бы стучаться в кремлёвские ворота с горестями; се походило бы на то, как если бы мужики из оккупированной Смоленщины и Белгородчины били челом германскому наместнику, лепили в глаза правду-матку и просом просили заступиться: мол, батюшка-свет, наше житье – вставши и за вытье, босота-нагота, стужа и нужа; псари твои денно и нощно батогами бьют, плакать не дают; а и душу вынают: веру православную хулят, святое порочат, обычай бесчестят, ибо восхотели, чтобы всякий дом – то содом, всякий двор – то гомор, всякая улица – блудница; эдакое горе мыкаем, а посему ты уж, батюшка-свет, укроти лихомцев да заступись за нас, грешных, не дай сгинуть в голоде-холоде, без поста и креста, без Бога и царя… Пожалел бы чужеверный правитель горемычное русское народишко, как пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву: ухмыльнулся бы в рыжие арийские усы и подпалил сигарету от горящей челобитной
[64].
Еремей тут же покаялся в душе, что всяко высрамил президента; все мы – день во грехах, ночь во слезах, да и речено же в Писании: не судите, ногами не топочите, а то и сами в лоб схлопочете.
С горем пополам крашеная дива вырыла Еремеевы бумаги, которые он давненько уже всучил собесу, и стала заполнять бланк.
– Ере…мей… Мар…дар…евич… – диве почудилось имя смешным, а отчество еще потешнее, и она едва сдержала смех, распирающий пышные щёки. – Еремей Мардарьевич?.. Верно?
– Верно…
– В начале «мар» или «мор»?
– Мар… Не от «морды», от «мар» и «дар»…
Вспомнился колхозный ветфельдшер Яша Ягодицын – конский врач по женским болезням, как величал себя во хмелю, – лысоватый, узенький, суетливый мужичок с ноготок, который, знакомясь в застольях, протягивал сухонькую, нервную руку: «Ягодицын – не от ягодицы, от ягоды…»
С фамилией у Еремея ладно – Андриевский, а вот с именем, а тем паче с отчеством, ох, не подфартило… Боговерущий дед Прокоп, начитавшись житийных сказов, одарил внука эдаким имечком, от коего Ерёмушка наплакался в школьном отрочестве – потешались сверстники, дразнили: «Ерёма-дрёма, сиди дома, вокруг дома бродит бома
[65]…» Бывало, впорхнёт Ерёмушка в избу, размазывая слёзы по щекам, пожалуется деду Прокопу, а дед утешает, поучает: мол, дразнят, а ты им: не ставь кулему на Ерёму, сам попадёшь… Сплошь Владимиры в память об Ильиче, повально Юрии в честь парня, что занебесной тропой обошел Землю, а тут Ерёма… дрёма; отчество же и того хлеще – Мардарьевич. И угораздило же отича родиться по святцам в день памяти святого Мардария… Отроком Ерёма подслушал, как хмельной отец жалобно пытал деда Прокопа: «Отец, а отец!.. Ты пошто меня Мардарием назвал?» «По святцам, сына, по святцам… – Дед Прокоп кивал по-птичьи махонькой белопушистой головушкой. – Ты же, сына, народился в память святого Мардария, киево-печерского рачителя нищеты…» «А получше-то имя не нашлось?.. Чо, в святцах один Мардарий был?.. Видел я в святцах и Сашу, и Вову, и Колю, и Женю… Ты пошто, отец, мне страшное имя-то дал?..» Дед хитро и ласково глянул на сына: «А для смирения, сынок…»
Хотя Еремей на своём веку встречал имена и похлеще, навеянные волчьими ветрами: в деревне померла древняя Изаида
[66] Ивановна, избачка, так в досюльные лета звали библиотекарей в избе-читальне; колхозом одно время правил Мэлс
[67] Исакович, а на районном слёте доярок, пастухов и скотников, – запомнилось же, – вручала похвальные грамоты секретарь райкома партии Даздрасмыгда
[68] Ибрагимовна Мухутдинова.
– Год рождения? – вопросила дива, глядя в бланк сквозь синие ресницы.
– Тридцать седьмой.
– Место рождения: деревня Ша-бар-ша… – Дива опять ухмыльнулась.
Еремею хотелось тихо и зловеще попросить: «А вот этих ухмылочек не надо, а то мы тоже можем…», но что мы можем, мужик не ведал, а посему лишь кивнул головой и далее отвечал послушно; лишь споткнулся, замешкался, когда дива пытала насчёт образования.
– Образование?
– Образование! – дива раздражалась.
– ШРМ…
– Это что, колледж?..
– Школа рабочей молодёжи! – отчеканил закипающий скотник.
– ШРМ… – Крашеная дива не удержалась, рассмеялась: похоже, от созвучия, соцветия ШРМ с «шарашкой» и «шарамыгой».
Еремей, отроду комолый, – так в деревне звали безрогих быков и смирных мужиков, что муху не обидят, нынче, словной блажной, психанул и, катая желваки под скулами, про себя зловеще упредил: «Смотри, тёлка, не лопни!..»
– Кем работали последние годы?
– Скотником.
– Профессия такая? – опять ухмыльнулась дива.
– Профессия… за коровами говно убирать…
– Вы как разговариваете?! – вспыхнула дива. – Вам здесь что, скотный двор?
– А чо ты мне, халда, дурацкие вопросы задаёшь? И хайло распазила… Не с той ноги встала?..
Еремей не глядел на диву, а вроде лаялся с президентом, холодно и презрительно глядящим на скотника из глубокой и грузной, резной рамы, словно из лакированного гроба. И вроде стыло усмехается, пуская мимо ушей Еремееву брань: собака лает, ветер носит, караван бредёт…
Дива презрительно глянула на потомственного скотника и, грозно молотя копытами, ускакала из кабинета. Еремей подивился: «И как она, дура, ходит на эдаких высоченных каблуках, словно на скоморошьих ходулях?! Лодыжки же вывернешь, упадёшь, убьёшься…» Не успел Еремей додумать горестную думу, как дива ворвалась с начальником, таким же стильным, молодым, хотя и с брюшком, начальственно нависающим над брючным ремнём. Оглядел Еремей начальника, глянул на размалёванную красу, и мужичье чутье подсказало: блудят исподтишка…
– Вы почему грубите?! – Начальник со свинцовой тяжестью уставился на Еремея сквозь толстые очки.
– А кого она смеётся?! Прекраса, кобыла савраса… Чо смешного? ШРМ да ШРМ… Я с четырнадцати лет пошёл в колхоз чертомелить, из-под коров навоз выгребать. Отец хворал… раненый с войны пришёл, и мать хворая… Вот и доучивался в ШРМ…
