– Зачем вешаться? – усмехнулся Тарас. – Монголы полмира покорили, а жиды – мир. Монголы – кривыми саблями, жиды – хитростью… Ну, бурят да бурят, я – хохол, Елизар – москаль…
– Хохлы сожгли родную хату, куда теперь пойти буряту… – ни к селу ни к городу вставил Елизар ходовую в семидесятые годы, потешную и, казалось бы, глупую присказку; но кто мог провидеть: канет полвека без малого – супостаты сунут малорусам огниво, и те, як малые дурковатые детины, запалят Украину.
– Иди, Арсалан, искупайся, – посоветовал Ягор. – Полегчает…
– Айда, братцы, купаться! – Елизар резво вскочил с валёжины, оголился до синих семейных трусов и, как в деревенском детстве, вприпрыжку поскакал к морю. За боярышником, ивняком и черёмушником отпахнулся берег; на седых, опалённых зноем, топких песках загорали обнажённые горожане, а на тёплой, словно парное молоко, тинистой отмели плескались ребятишки, иные без трусов, и матери, бабки поглядывали, покрикивали на чадушек. Елизару привиделась деревня: серебристые дощатые мостки, далеко забредающие в озеро, сонное, ленивое, зеленоватое на мели; и он, малый, бесштанный, купается у берега; а мать, полоща бельё с мостков, нет-нет да и, заслоняясь ладошкой от слепящего солнца, кричит обычное деревенское: «Зарька, вылазь на берег!.. Опять вглубь полез!.. Утонешь, паразит, домой не приходи…»
Елизар, обойдя шумные семейные таборы, миновал трёх девиц, распластанных на песке, искоса позарился, и в знойном мираже вдруг померещилась Дарима, возлюбленная из бурятского аймака: губы – капризно изогнутые лепестки саранки, щёки – степные зори, и тело, украшенное голубым купальником, – смуглая рассветная степь, плавно изогнутая увалами, что светятся сиреневыми, голубоватыми цветами ая-ганга
[84].
Покоем и блаженством дышало июньское море; призрачно, словно мираж, словно грёзы, синели далёкие хребты; белели, словно снежные гольцы, башенные дома предместья Солнечного; слепяще сверкали на солнце чайки; летели, горделиво задрав носы, моторные лодки с гомонящими ватагами, и белой павой, вальяжно вихляя игривой кормой, плыла вдоль берега крейсерская яхта; а с палубы плыла и, вливаясь в чаячий плач, плескалась над тихим морем любострастная японская песня. Вслушиваясь в пение, умиляясь детскости японского звучания, Елизар брёл по отмели и невольно подпевал сёстрам Дза Пинац на русском языке
[85]:
…Смотрю на залив и ничуть не жаль,
Что вновь корабли уплывают вдаль.
Плывут корабли, но в любой дали
Не найти им счастливей любви.
А над морем, над ласковым морем
Мчатся чайки дорогой прямою,
И сладким кажется на берегу
Поцелуй солёных губ…
Забредя по горло, затылком чуя взгляды девиц, загорающих на песке, Елизар, похваляясь, плавал и кролем, и брассом, и селезнем нырял, подолгу кружа средь изумрудных водорослей, распугивая серебристые сорожьи стайки. Донырялся – в голове зазвенело, и когда отпыхался, узрел, как из черёмушника вылетели два степных орла в плавках – матёрый Тарас и гибкий Ягор. Зорким и хищным ястребиным оком окинули хлопцы пляж, высматривая дзяучы́н, словно жертвенных коз, и вскоре уселись подле трёх девиц, перед коими Елизар только что выхвалялся. Пареньки искушаются глазами, дивчины – ушами, и вообразил Елизар, как гарнi хлопцы соблазняют – по-уличному, снимают – купальщиц-загоральщиц: Тарас, парубок денежный, сманивает в кабак, Ягор, томно опушая глаза по-девичьи долгими тёмными ресницами, искушает избранницу любовным стихом вроде: «…Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог, сядем в копны свежие под соседний стог. Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет. Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты…» – и, заманивая, покажет Ягор на густые черёмушники и боярышники, и дзяучина, охмелевшая от любодейных речей, от зеленоватых кошачьих очей, в сладостных чарах готова вроде не токмо в кусты, а и на край света.
Кажется, девицы, заболтанные, очарованные хлопцами, согласились посетить выпивальную поляну, украсить мальчишник, но сперва решили искупаться, остудить жар, палящий душу. Ребята и девчата дружно забрели в море; но… увидел Елизар… Ягор, торопыга, стал лапать дивчину… у хлопца просто: раз – и на матрас… и дивчина, развернувшись, угостила горе-ухажёра гулкой пощёчиной.
Что случилось дальше, Елизар не видел, уплыл за мыс, поближе к плотине ГЭС, и, когда, чертыхаясь на скользких камнях, затянутых зелёной тиной, выбирался на берег, вдруг оторопел: на сокровенной поляне, под разлапистой ивой, священник… светло-серый подрясник, на русой гриве фиолетовая бархатная скуфья… яко простой смерд, ивовым сучком бодрил тихий костерок, варил чай в закопчённом котелке, жарил окуней, нанизанных на тальниковый рожон; а рядом на пикейном покрывале возле чайных чашек сидела матушка с малыми ребятами, словно курица с цыплятами. Елизар, грешным делом, лишь в кино да на картинках видел поповские семейства: поп – толоконный лоб, поперёк себя шире, в двери не пролазит; матушка – квашня кичливая, бранливая, и чадушки – пышные оладушки. А здесь батюшка – сухой, русобородый, перепоясанный широким ремнём с золотистой бляхой, – воистину воин Христов; матушка – худенькая, светленькая, а трое ребят-дошколят – подсолнушки с васильковыми очами.
Елизару хотелось потолковать с батюшкой о том, о чём болела душа, о чём бранился в кочевом застолье с недругами-другами; хотелось, но не хватило смелости… Лишь на рубеже веков Елизар снова встретит батюшку и, сдружившись, спросит то, о чём шумели бурсаки на морском берегу; и батюшка, седовласый настоятель иркутского храма, Елизаров духовник, побожившись, перекрестившись, ответит:
– В Писании же как?.. Для Бога нет ни эллина, ни иудея, но… Господь же возлюбил евреев, избрал евреев и вочеловечился среди евреев… Поскольку все народы бесам жряху – язычники, бесам поклонялись, а евреи – Богу истинному, Иегове. Но, хотя Бог и возвысил евреев над человеками, не смогли иудеи устоять перед похотями мира сего: и золотому тельцу поклонялись, и пророков убивали, и Сына Божия распяли… И тогда Господь избрал русский народ, возлюбил, и русские понесли Бога, чтобы спасти худобожий мир… И, как предрекал Серафим Саровский, православные славяне сольются в единое царство под грозную и святую русскую руку
[86]…
