«Прощай, матушка Русь, я к теплу потянусь!..» – прощально машут крылами гуси-лебеди, вея наземь октябрьскую печаль. Смутны небеса, смутно на душе… Осенью Филипп, студент-журналист, томился в городе, тосковал по родному речному таёжному селу, по отцу и матушке, что денно и нощно молилась о его душе, коя не сгинула бы в городской кутерьме. Спасался парень лишь тем, что после лекций заворачивал на иркутский базар, где, случалось, среди торгующих картошкой встречал земляков. Спрашивал: уродился ли орех в кедрачах?.. Ладно ли добыли брусницы, черницы?.. Ловится ли хариус, что по осени спускается вниз по реке?..
О ту пору дерзкие репортёры повадились менять профессии, чтобы вроде из князи в грязи, чтобы, с головой окунувшись в грязи, на своей шкуре испытав трудовые будни – праздники для созидателей земного рая, натурально запечатлеть жизнь простолюдья; вот и Филя, косая сажень в плечах, хотя и смирный как телок, случалось, обращался в базарного грузчика, носил кули с мукой и сахаром, катал бочки с тихоокеанской селёдкой, разгружал ящики с карамелью, фруктами и вином-клопомором, смотрел сквозь пальцы, как грузчики воровали закуску и выпивку, сваливая на усушку, утруску, бутылочный бой, а вечерами в засаленной бытовке пил с мужиками тёплый, приторный «Агдам», слушал потешные байки и скорбные бывальщины, исподтишка чиркал в записную книжонку, чтобы запечатлеть базарный мир в сочинениях, вдохновенных и нетленных, как ему по наивности грезилось. Случалось, и просто шатался в народ, слонялся в рыночной, вокзальной толчее, заговаривал с болтливыми простецами, чтобы бессонными ночами, утаившись в замершей студенческой кухне, отобразить впечатления и народные речи в затейливых сказах. Но чаще ублажался, вспоминая и записывая потешные деревенские байки, матёрые таёжные бывальщины о рыбаках и охотниках, о диких приискателях и шишкобоях. Избранные сказы печатал в иркутской «Молодёжке»; но не ради калыма – платила газета… на «Агдам» хватит, а занюхай сивуху кулаком; нет, Филя печатал сельские сказы из любви к деревне, а в газете ошивался, чтобы попасть в редакционный штат. Не попускаясь учёбой, – а парень целил на красный диплом, – уже на младших курсах бегал по заданиям молодёжной газеты: волка да репортёра ноги кормят; даже, случалось, толковал с барыгами
[100], фарцовщиками и спекулянтами, и такой чёрной краской их малевал… краше в гроб кладут. И разве мог Филя, свято веривший в Бога и наивно – в рай на Земле, предвидеть, что вчерашние барыги, спекулянты и фарцовщики, клятые народной властью, повеличавшись бизнесменами, станут верховодить в бывшей рабоче-крестьянской державе.
Ох, добрыми намереньями, – думал в народе жить, – вымощена дорога в ад: после лекций пошёл Филя в народ и, увы, не чураясь вина и пива, очутился у пивнушки, – свинья грязи надыбает, – где нос к носу столкнулся с юрким мужичком, что, лукаво сверкая золотой фиксой, топыря кривые, дожелта прокуренные пальцы, – похоже, урка из сельского проулка, – заболтал Филю; увлёк любознательного репортёра мужичок, мелкий, – рядом с медвежалым Филей аршин с шапкой, – побитый жизнью, словно молью, но ещё крепкий, моложавый, вертлявый, в порыжевшей кожаной куртке, в потёртых и замызганных штатовских джинсах «Levis», какие ещё вчера стиляги-фирмачи могли добыть лишь из-под полы у фарцовщиков, что пасли чужеземцев подле гостиницы «Интурист». Ладно скроенный, кучерявый, с неожиданными на копчёной личине зеленоватыми, рысьими глазами, мужичок, похоже, ещё недавно был, как в деревне говаривали, девья сухота. Девки зарились, гадали: «На артиста похож, а на какого, вспомнить не могу; этого играл… как его?.. Ну, в конце его баба сковородником убила; с марухой в амбаре прихватила и убила…»; мужики же посмеивались: «Бравый парень, шнобель, правда, как у Голды Мейер, в телевизере видал… И характер – весь в нос: в каждую дыру сует свой долгий нос, но… любопытной Варваре, опять же, нос оборвали…»
Да, шнобель, а вернее, большой хрящеватый нос, нависающий над змеисто тонкими, суетными губами, да малый рост слегка портили картинную обличку Головни. А тут ещё годы, кои не красят, а квасят, и судьба-лиходейка повышипали яркое оперение – поредели смоляные кудри, тронутые сединой, выцвели глаза – и мужичок потускнел.
Щупая варначьим взглядом из-под кепки, сплющенной блином, приблатнённый мужичок выспросил у студента про житуху-нескладуху, выведал «откуль родом» – и вдруг оказался земляком, и не соврал… Тут же нервно, радостно известил:
– Земеля, выручай!.. С крутого бодуна, шарабан, как барабан, гуди-ит и гудит… Третьего дня с кентами пойла взяли, телок подогнали и загудели. Загудели-и-и… Слыхал анекдот про «загудели»?..
– Не-а.
– Короче, ближе к ночи, упал-намоченный приканал в колхозную бригаду, и базарит бугру: «Днём фермы позырю, а вечером, в натуре, возьми пойла, подгони тёлок и загудим. Ништяк?..» Вечером на крыльце торчит, зырит: бригадир, фуфло в навозной телогрейке, прёт с фермы два ведра коровьего пойла, а пастух гонит тёлок, а сзади пионер чапает, играет в горн… Короче, ближе к ночи, загудел с кентами. Мартышек
[101] притаранили… Бабла, в натуре, просадил – машину бы купил. Вот репу и чешу… Да не беда: котелок варит, бабки срубим… Опохмели, земеля, иначе хана в рассвете сил… Да и погода… – а моросил стылый дождик со снегом, – погода шепчет мне с любовью: займи и выпей. Ладно, земеля, челомкаться не будем, ты, в натуре, не Брежнев, я не Анвар Саадат – но поручкаемся, держи краба. Тебя как звать?
– Филипп.
– А погоняло?
Филя пожал плечами.
– А у меня погоняло Головня…
Похоже, кликуха пала мужичку избранно и верно: личина чёрная, словно головня из остывшего костра, скуластый, похожий на забайкальских гуранов и прибайкальских карымов
[102], но, может, почернел от запоев и бесприютной, бродячей житухи.
Дотошный Филя потом выяснил от своей матери, что в роду Головни – гремучая смесь: здешняя гуранка родила его мать не от родного отца, от проезжего молодца… из цыганского табора; а мать, сельповская торговка, нагуляла чадушко, в подоле принесла; но не ветром же надуло, грешили на председателя сельпо, а тот укочевал в город, а потом, бабы судачили, рванул в Израиль на историческую родину. Про него говорили: мол, нездешний уроженец, а иркутский каторжан. Рос Головня без отца, мать попивала горькую, и тюремные нары плакали по Головне уже в отрочестве – шибко, паря, вольный и пакостливый.
– А в деревне меня дразнили Гуран либо Поболт, вроде крови с тунгусами поболтаны. Слыхал? Гуран…
– Гуран?.. Что-то вроде слыхал в деревне… Маленький был… Вроде слышал, детский сад обокрал…
– Верно, обчистил. – Головня засмеялся, рысьи глаза заиграли зелёными огоньками. – Дуру нарезал по малолетке… Кого там брать?! Сухофрукты, манную крупу?!
– А как тебя звать? А то Головня – кликуха, как у пса. Головня – вроде костёр сгорел, остались чёрные головёшки… А как звать-то?
