– Ладно, досказывай, да я спать пошёл.
– Хиляк ты, Филя. Я в твои годы, бывало, пару пузырей заглочу – и ни в одном глазу. Иду в горсад, а в горсаду танцы-шманцы-обниманцы…
– Достал ты меня, дядя.
– Опять сердишься. А на дядю нельзя сердиться, дядя тебя учит, как жить, как свободу любить. Ныне не обманёшь – не проживёшь – бизнес же. Тебя же кидать будут…
– А совесть где?
– Какая, браток, совесть?! Ты кого буровишь?! Ну, совок… Коммунисты лапшу на уши вешали, теперь – попы. Одного поля ягода… Народ нынче ушлый, палец в рот не клади – по плечо откусит, скажет, так було…
– Ладно, бизнесмен, что дальше…
– А дальше самое интересное… Толстая мне базарит: «Постой-ка, говорит, я счас мухой…» Стою. Какой базар?! Слышу, в натуре, опять шу-шу-шу – совещаются. «Ну, – думаю, – щучий потрох, влип так влип, как кура в ощип. Дёрнул черт за язык, загнул про газету. Как бы самого не прописали…» Хотел уж пятки смазать, пока не зашухарили, а толстая ласково так: «Ваша кепка или не ваша, не будем, в натуре, шум подымать. К тому же вы у нас… миллионный покупатель…» Гляжу, мама родна, продавцы лыбятся, как сайки на прилавке. А чаечка, которая меня за шкирку-то поймала, та аж, в натуре, светится, что пятак надраенный. Глазки строит, вот-вот на шею кинется. Я ей подмигнул. Какой базар?! Я же парень-то был не промах. Потом шепнул на ушко: «Как насчёт картошки, дров поджарить? Может, вечерком в кино прошвырнемся, в ресторане посидим?..» А деваха глазками мур-мур: знаем мы вас, сперва ахи да охи, цветочки, горшочки, а потом платочек, лесочек, а нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? … Так оно, Филя, и вышло: и цветочек, и горшочек, и тёмный лесочек… – дальше Головня привычно пропел: – Эх, где моих семнадцать лет… Бедовая была, Дунька-вырви глаз, чинушу закадрила… богатенький Буратино, хотя и старенький… счас в хоромах обитает, но встречаемся, любовь не ржавеет… Но не в том, Филя, дело… Короче, завмагом базарит мне: «Раз вы у нас попались… короче, миллионный… значит, вы у нас почётный покупатель, и мы вам подарок вручим… безвозмездный – ещё одну кепку… импортную…»
– Врёшь ты, Головня.
– Вру?! Ай-я-яй, разве можно такое дяде говорить?! А ещё, поди, комсомолец, клятву давал… А я сроду не врал… Зуб даю, всё правда… Короче, ближе к ночи, кепочку несут… на подносе. А кепка, в натуре, полный отпад. Ты таких, Филя, сроду не носил, мелко плаваешь, вся холка наголе. Так от… Не русское барахло, сплошная заграница, фирма, а фирма веников не вяжет. Там тебе и нахлобучки, и пуговки, всё, в натуре, по уму. Пуговки расстегнёшь, нахлобучки на уши напялишь – красота, ни-ичо не слыхать. Тебя, к примеру, шеф козлит, а ты ему лыбишься. Тебе же всё до фонаря, у тебя же уши нахлобучками завешаны. Усёк?.. Вот такая, браток, петрушка вышла, взял я две кепочки и почапал, солнцем палимый. Вот с тех пор я ох как продавцов уважаю… беру за хвост и провожаю. В натуре, люблю их… А чего мне их не любить?! Зашёл с пустыми руками, а вышел с двумя кепками. И в почётные попал. А почё мне те кепки, в натуре?! Я их толкнул на барахолке – сплошной навар…
– Ни-че-го не пойму… Ты же с пустыми руками зашёл?..
– С пустыми.
– У тебя же кепка была… малая, а ты её хотел на чурку пялить?
– Да не было у меня никакой кепки. Я же муму гнал, я как раз и хотел одну скоммуниздить, а меня бикса зачалила… Но вышел-то с двумя кепками. О какой выхлоп…
– Ну и прохиндей же ты, Головня!.. Ты же говорил, купил, домой пришел, мерил – малая, пошел менять….
– Я же я тебе мозги пудрил. Ничо я не покупал, ничо не мерил; зашёл в магазин с пустыми руками, с двумя кепками вышел. И Машка на сарапайся, и Васька не чешись… Я же говорил, и тебя куплю: вокруг пальца обведу, вот и обвёл… Учись, Филя, пока дядя живой. Такая, в натуре, жись идёт… кто кого обманёт…
Филя мрачно вгляделся в Головню.
– У тебя погоняло – Головня? А в деревне – Гуран?
– По малолетке дразнили – Гуран.
– А гуран – таёжный козёл, помнишь?.. Козёл…
– Ты на что намекаешь, браток?
– А на то, что ты – урка… да не в кожаной тужурке… урка из сельского проулка. Я бы тебе подогнал ещё пару погонял: Бухало и Кидало…
– Я ведь за козла могу и в пятак дать, и перышко под сало загнать… – Головня, может, страху нагоняя, сунулся в брючной карман.
– Да я тебя пальцем раздавлю, клопа поганого! – Филя, ухватив за грудки, по-медвежьи сгрёб Головню, сорвал со стула и, взметнув над столом, зло вгляделся в блатного. – Зашибу же тебя, урка!..
– Отпусти, сука! – захрипел Головня, дрыгая ногами возле пола. – Башню заклинило?! Сдурел!.. Отпусти!.. Отпусти куртку! Порвёшь, сука!.. Она деньги стоит… Отпусти! У меня же левая смертельная… Куда ты лезешь, салага?! Тише хряк, на бритву лягишь!.. Ну, сучара, счас пёрышком распишу, мама не признает!
И в самом деле, Головня выдернул чёрный нож, но впопыхах не сумел нажать пружину, чтобы хищное лезвие со свистом вылетело, не поспел. Филя ухватил руку, крутанул, и Головня со стоном выронил нож, а сам пустым кулём опал на пол.
Подскочили пивные мужики, настороженно окружили, кто-то пошутил:
– Что за шум, а драки нету…
Тут бы и драка вспыхнула, но Филя уже остыл, да и кто лежачего бьёт?! – шпана поганая.
– Жалко мне тебя, бичара, или зэчара, пропащая твоя душа. – Филя сухо сплюнул и, раздвинув толпу крутым плечом, потопал из пивной.
Головня, встав на шаткие ноги, опять умостившись за стол, ещё долго бурчал вслед:
– Чья бы корова мычала, твоя бы молчала. Салага, балабон. Сперва научись нос вытирать, фраер… Жалко ему… Жалко у пчёлки… Кипишной, сразу за грудки… Ну, я тебя, фраер, достану… Кондыбай, пока трамваи ходят. Видали мы таких в гробу в белых тапках… Не надо меня жалеть, не надо. Себя пожалей. Козёл!.. Жалко ему… Дерёвня… Вот и вали в свою дерёвню, раз красиво…
Говоря на лагерной фене, чем Головня подивил Филю, случилось пивное событие в лихое лето, когда на российский престол вскарабкался баклан – пустобай и пустобрёх, погоняло Кидало – кинул державу на растерзание псам заморским; а уж рвался в кремлёвские авторитеты нахрапистый прощелыга – погоняло Бухало. Дышала на ладан народная власть, догуливала остатние хмельные, беспечные денёчки и уже не блажила: мол, нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме, – «всё, паря, даром», – и в глухом затишье кремлёвские прощелыги, сановники, чиновники и прочий начальственный сброд… варнаки с большой дороги, впотай рыли норы под матушку-Русь, чтобы обчистить народ до нитки и кривыми норами уволочь награбленное добро в заморье. Чуя, куда дует шалый ветер, заегозили доморощенные прохиндеи, большие и малые, выуживая ржавую рыбицу в мутной воде, крышуясь янычарами и мусорами. Народ русский – раненый медведь – ревел от боли: в гниющей ране червями роились прохиндеи; и дух прохиндейский сгущался мороком над городами и весями, заслоняя небесную синь. Прощелыги низкого пошиба, что мелко плавали – вся холка наголе, заворачивали в пивной погреб; прощелыги – тоже не дураки выпить, промочить горло хмельным пойлом.
