Оставшись один на один с ополовиненной кружкой пива, тупо уставившись в дым и чад пивнушки, словно в свою мутную душу, и, похоже, болезненно и негасимо видя перед собой земляка, родное село, Головня затих; потом взгляд его печально затуманился: вроде перед глазами ожило таёжное село, сенокосные луга, где, подсобляя мужикам, возил копны, сидя верхом на пожилом мохноногом коне. Или приблазнились таёжные распадки, где брал голубику с ребятишками, или – буреломные хребты, где черпал совками чернику и бруснику, или – горная река, где в сумрачно зеленоватом улове с азартом выудил первого ленка.
Потом Головня заклевал носом, закемарил; лихая головушка опала на гранёную пивную кружку, но тут его надыбала сердитая посудомойка и стала выталкивать взашей.
А мужики с пивными кружками, слитые в тяжёлый рой, будто все на одно серое разбухшее лицо, глухо и одышливо ворошились; и рой этот, кажется, на глазах рос и вот-вот мог застить весь голубой и солнечный божий свет; и православная душа слёзно вопрошала Бога: какая же лукавая сила уманила мужиков из полей и лесов, из ласковых деревушек, где они, налитые играющей силой, помолясь Царю Небесному, Богородице Деве, святым угодникам, косили инистые травы под голубыми небесами, любовались зарей-зарницей, словно красной девицей?.. Какая же злая воля спихнула русских мужиков в студёный, сумрачный подвал, похожий на преисподнюю?.. Вопрошала душа, ведала ответ и молилась: «Боже великий и дивный… Небесную Твою силу с небесе низпосли, уврачуй язвы душ наших и воздвигни нас от одра болезни… Утоли шатания и раздоры в земле нашей, отжени от нас зависти и рвения, убийства и пианства, разжжения и соблазны, попали в сердцах наших всяку нечистоту, вражду и злобу, да паки вси возлюбим друг друга и едино пребудем в Тебе, Господе и Владыке нашем… Помилуй нас, Господи, помилуй нас!»
Лето 2014 года
Дураки
Байкальский сказ
Тишь да гладь, озёрная, лесная благодать в Кедровой пади – в охотничьей, рыбачьей деревушке, что вольно взошла и закряжела избами на байкальском яру, у изножья Баргузин-хребта, крытого лешачьей тайгой, увенчанного скалистыми отрогами и голубыми снежными гольцами. Мужики добывали искристого соболя, ловили серебристого омуля, выносили с хребта на понягах
[117] кедровый орех, бабы на кедровом масле стряпали брусничные, голубичные шаньги, а ребятишки смалу приваживались к таёжному и озёрному промыслу. В застойную пору кедровопадьцы горюшка ведом не ведали: ладную зарплату получали да втихаря соболишек сбывали, головастых ребятишек в город посылали, те из книжек ума-разума набирались, в большие люди выбивались. Браво жили… Жили не тужили, но случилось лихо о девяносто первом годе, а коль забрела беда – отпахни ворота.
* * *
Зима о ту пору грянула сердитая, с Николы Зимнего дохнула наземь лютой стужей, а в студень
[118] на Егория Зимнего, когда медведь захрапел в берлоге, а волки, шалея от тёплых запахов сытого скота, рыскали у деревенских задворок, прожигая ранние зимние сумерки зеленоватым светом злых и голодных глаз, озёрные отмели утаились ледяным покровом. И вот уж ярился январь-просинец – зимы царь-государь, красил впросинь речные льды, но Байкал-батюшко, яко медведь, ладящий берлогу в таёжном буреломе, ещё ворочался, со звериным рыком ломая ночной лёд, городя синие торосы. А накануне Рождественского Сочельника раньше привычного угомонился.
Мглистым утречком… таёжные отроги Баргузинского хребта окутала дремучая ночь, и лишь озеро едва рассинело… ни свет ни заря с каменистого крутояра, припорошённого хрустким снежком, спустился на байкальский лёд Емеля Зырянов. С Емелиной горбушки свисал необъятный крапивный куль под рыбу. Ступил Емеля на вылизанный ветром раскатистый лёд, перекрестился, побожился на желтеющий восток и бодро порысил к прибрежным торосам
[119]. На Байкальском сору
[120] поджидали рыбака щучьи самоловы. Чуя рыбачий фарт, Емеля повесел, частушки запел:
Моя милка за Байкалом,
Нету лодки переплыть.
В Рождество Байкал застынет —
Кажин день буду ходить…
Накануне… а уж скорые зимние потёмки утаили Кедровую Падь… бежал Емеля мимо сельсовета, а на резном крылечке под фонарём – тамошний сторож Кеша Чебунин, мелкий, но въедливый мужичок.
– Подь-ка, Емеля, чо скажу…
Подошёл Емеля.
– Ты пошто на маёвки не ходишь?
– Дак я не коммунист, я боговерущий, я за царя-батюшку…
– Ты пошто, Емеля, дурак?
– Дак вода такая…
– Вода… Ты, Емеля, ходи на маёвки – мы ноне сообща: те, которые за советскую власть и которые за царя…
– Не разбери-поймёшь, – махнул рукой Емеля. – Президент… в телевизере видел… тоже крестится, а ить демократ от кудрей до пят.
– Для форсу, паря, крестится. Дурит вашего брата… Я вот пишу историю государства Российского, всех пропесочу… Ладно… Ты вот чо, Емеля, я обыдёнкой в район смотаюсь – сабантуй партейный, а ты сбегай, паря, на Байкал. Я против избы – прямё-охонько – самоловы поставил… на щук… Глянь, Емеля… Ежли чо добудешь, и себе кинь на варю. Говорят, щука в наш сор гужом попёрла…
– Никола Угодник рыбу подчалил…
– А по мне, дак Карл Маркс либо Фридрих Энгельс… Я же, паря, коммунист. На Маркса надо молиться перед рыбалкой…
– Сомневаюсь я в Карле Марксе… Никола – испокон веку рыбачий заступник, а Маркс да Энгельс… – Емеля плюнул через левое плечо, где нечисть пасётся. – Те же, поди, и удочки в руках не держали, живого хвоста не видали.
– Тёмный ты, Емеля, что зимняя ночь… Ладно, я тебе потом газетки подкину… против режима… Короче, щука подвалила, бери куль крапивный либо матрасовку, ты же рыбак фартовый. Да про Маркса, паря, не забывай…
– Ладно, Иннокентий Демьяныч, и Маркса помяну перед рыбалкой…
Кеша Чебунин не утерпел, коротко хохотнул, потом и вовсе рассмеялся, глядя вслед Емеле.
Рань-прерань, лишь зачинно отголосили горластые петухи, Емеля уже метелил по байкальскому льду, плёл частушки-нескладушки:
Ты играй, гармонь моя,
В небе зорька алая …
Не допев, вдруг осадился, поддёрнул на плече крапивный куль и досадливо плюнул на лед:
– Тьфу, Емеля-дурачок!.. Пошто матрасовку-то не взял?! Велел же Кеша Чебунин… Ежели щука подвалила, дак и крапивного куля не хватит. Да нарты бы, а то и не упру на своём горбу…
За ледяными торосами, против чебунинской избы, высмотрел, остроглазый, заиндевелые самоловы – с берёзовых кольев омертвело висли толстые жилки, ссученные из конского волоса. Кончился сытый застой, пал на кедровопадьские бедовые головушки буржуазный строй, и магазинский настрой долой – леска стала кусаться, не на что брать, коль в кармане блоха на аркане. Вот рыбаки по-дедовскому свычаю и пошли сучить жилку из конских грив и хвостов. А коль трактора да машины вывелись – бензин тоже кусается, рыбаки от нужды коней развели и пошли стричь сивые хвосты и гривы да крутить щучьи жилки.
