Отдолбил Емеля лунки… крепко морозцем прихватило… выгреб деревянной поварешкой ледяное крошево, глянул крайний самолов – пусто, выругал себя, Емелю-дурака, что помянул безбожного Маркса перед рыбалкой, глянул другой – лишь елец-живец на крючке дремлет, уже не жилец. А на третьем – мамочки родны – щука мается – здорове-енная, тяжеле-енная, что валёжина кедрова, едва на лёд выволок! Подсобил, видно, Карл… Да не Карл …куда ему, безбожнику… сам Никола Угодный приманил щуку…
Вытащил Емеля щуку… руки от азарта трясутся, ходуном ходят… а щука глядит на рыбака умным взором и по-русски толмачит:
– Отпусти меня, Емелюшка, в море Байкал, а я любое твоё хотеньице мигом исполню. Лишь промолви: по щучьему велению, по моему хотению… и проси, чо душе угодно…
Спихнул Емеля ондатровый малахай на затылок, волосы от волнения сопрели, призадумался… Думал, думал, да и махнул рукой:
– Ладно, кого уж там… Плыви, рыба… Мы не бедствуем – кормит Байкал, тайга подкармливат. Вроде ничо и не надо… Хотя нет… – Емеля опять задумался. – Пряников бы медовых… кила два. Как там у вас насчёт пряников?
Улыбнулась щука:
– Проси, Емеля, что душе угодно. Шепни заветные словечушки: по щучьему велению, по моему хотению…
Прошептал Емеля слова чаровные – и от дива на лёд сел: подле лунки приманчиво красуется бумажный кулёк с медовыми пряниками, дескать, побалуйся, рыбак. Обрадел Емелюшка, отпустил щуку в море – плыви с Богом, прихватил пряники – да и ходу в Кедровую Падь. На бегу шарит пряники за пазухой и радуется:
– От, паря, подфартило дак подфартило…
* * *
Не всякая деревня может похвалиться дураком – бестолковых пруд пруди, а вот обалдень… Но баргузинской деревеньке повезло – народился Емеля-дурачок. То ли во младенстве изурочили колдовским ночным оком, то ли уж, чадо малое, спросонья с печи сверзился, но вышел… чудечко на блюдечке, с байкальским ветерком в русой курчявой голове. К тому же мамка, вдовая солдатка, похоже, сказок не ведала, или уж поперечная взросла, но с бухты-барахты и не по святцам нарекла парнишку Емельяном. Вот и вышел Емеля-дурачок – имячко, оно пасёт чадушко нарождённое до кедровой домовины. С горем пополам отмаялся Емеля в начальных классах, да на том и бросил ученье – бесово мученье, но книжечки почитывал, и всё про житуху старопрежню, о чём поведала библиотечная девушка Нюша Гурулёва, да ещё прибавила: дескать, стишонки ладно выплетает, сколь уж тетрадок исписал блошиными буквицами. А стишонки либо со смешинкой – под гармошку тараторить, либо со слезинкой – одиноко петь на закатном байкальском бережке. Самое слезливое дивом дивным пропечатали в деревенской «сплетнице», и баргузинские книгочеи, в труху зачитав, ухайдакав бедную газетку, жалостливо вопили:
В Кедровой пади мужик да баба жили.
Жили не тужили, крепко водку пили.
Утром тяпнули на посошок водки,
да и вышли на кедровой лодке,
в Байкал-море сети проверять,
омулишка добывать.
Но не любит Байкал-море пьяных,
особливо браконьеров рьяных.
Прилетел с хребта баргузин
[121] лихой
и накрыло пьяных стылою волной.
Плачет возле тына горький сиротина,
и мычит некормлена бедная скотина.
И вздыхают море да седые скалы…
Николе Чудотворцу помолился малый:
«Николай Угодник, пособи нам в горе.
Тятька с мамкой в море рыбу добывали,
сгинули, родимые, в штормовом Байкале…»
Чудом ветер стих и волны спали.
И вернулись родичи на закате алом.
Пожалел Никола малую сиротку,
наказал родителям, чтоб не пили водку.
Беда, описанная Емелей в слезливой вирше, случилась с Кешей Чебуниным и его бравой жёнкой Тосей; чудом чудным отпустил Байкал хмельную семейку из свирепых объятий, и если Тося дала зарок пред иконой Пантелеймона-целителя и с той лихой поры водку на дух не переносила, то Кеша… зарекался не пить горькую, ну да, зарекалась коза не шастать в чужой огород, а как разошёлся народ, шасть в огород… И тот Кеша, сторож сельсовета, мужичок мелкий, но балагуристый, тоже строчил куплеты, но лишь по красным дням, и за бутылку. К Дню милиции горланил:
Юный пионер и дряхлый пенсионер!
Смело броди по ночам и не бойся лихой народ.
Толя Бурмакин, участковый милиционер,
денно и нощно вашу жизнь стережёт.
А к Дню сельского хозяйства Кеша Чебунин утешал народ:
Если скотина хворает, не плачь,
доярка и скотовод.
Ваня Байбородин – колхозный ветврач —
жизнь быкам и коровам спасёт.
На День рыбака славил Степана Андриевского – байкальского промысловика:
Не страшны Андриевскому ни сарма
[122], ни баргузин!
Добудет омуля завсегда и сдаст в магазин.
Сам, бывалый партиец, соратникам грозил:
Ежли ты коммунист, но ворюга и жлоб,
Сталин встанет из гроба и даст тебе в лоб.
Но сердобольным кедровопадьцам пали на душу Емелины вирши, и уже без осуда и остуда озирали земляки чудную Емелину жизнь. В летнюю теплынь, как настывшие за долгую зиму древние воробьихи, кедровопадьские старухи грели на завалинке ветхую плоть и дотемна судачили, разматывая хитросплетенные и пёстрые клубки чужих затейливых жизней; так вот, древние воробьихи умудрённо вырешили: дескать, Емеля – не дурак, Емеля – убогий, и посиживат у Бога подле порога, ибо остатню рубаху отдаст, не пожалеет. Воистину, дурак спялил бы с плеч и, не моргнув оком, всучил голому рубаху, воистину последнюю… двух зараз у Емели сроду не водилось… просолоневшую от пота, полуистлевшую на костистых крыльцах; но никто у Емели и не выманивал ветхое рубище, ибо жил тамошний народец без нужы и стужи – кормились от Байкал-моря и Баргузин-тайги. А уж фартовые охотники да загрёбистые рыбаки, те и вовсе беды не знали: баргузинского соболя промышляли, городским бабам-наряжёнам лихо сбывали. Трясли мошной в дорогих лавках, гостинцы выбирали: сапоги, дублёнки – девкам и жёнкам, а школьную справу, книжонки – малым ребятёнкам. Но ежели порой в пустом загашнике блоха ночевала, то ествы – все одно, вдосталь, есть не переесть, и с ладной добычи не в урон кинуть и на Емелин двор кус гуранины
[123] да байкальского омуля на варю. Но фарт случался не всякий месяц, и Емеля, дурак же, обычно с хлеба на квас перебивался на пару с мамкой – вдовой-солдаткой: наготы, босоты изувешены шесты, но хошь вдругорядь в избе ни дров, ни лучины, а жили без кручины.
