А Дед Мороз, раздухарившись, уже выплясывал «русского».
Ты играй, играй, Емеля,
Русского потешного,
Чтоб душенька запела
У меня, у грешного…
Дед Мороз пошёл вприсядку, выкидывая замысловатые коленца, отчего Аверьян косо усмехнулся:
– Смотри, старый хрыч, чтоб нога не отстегнулась. Рассыпешься, потом не соберут… Какой дурак нынче «русского» пляшет?! Придурок лагерный. Отстал от жизни… Кругом фокстрот да буги-вуги, а он им «русского»… Нет, верно Европа говорит, страна дураков…
Аверьян Вороноф хлипко и коротко хохотнул. Емеля краем уха услышал его ворчание и смешок; глянул прищуристо на смехача и, кажется, хотел было злорадно прошептать: «По щучьему велению, по моему хотению вырасти у Аверьяна рог на лбу», но потом одумался детей пугать, рванул меха двухрядки и под рявканье гармони вывел:
Заиграли нам фокстрот —
Ожил весь нечистый род.
А мы русскую запели —
Супостаты опупели!
Аверьян Вороноф брезгливо сморщился, покосился на Емелю-дурачка, опалив его стылым взглядом.
* * *
Дед Мороз запыхался и снова да ладом стал выкликать ребят на песню и пляс, потрясая тугим кулем, сомущая городскими гостинцами. Но детишки стеснялись, прятались за мамок, хотя мамки исподтишка потчевали их тычками, щипками, пытаясь силком выпихнуть в круг. Вдруг перепадёт гостинчек…
Возле Аверьяна красовалась молодая вдова Ульяна, к ней жёлтым подсолнушком никла дочь Матрёшка.
– А ты, девочка, не стесняйся, – велел Аверьян Матрёшке, игриво глядя на её мать, ладную бабу. – Скажи стишок старому пню, – кивнул на Деда Мороза, – может, чего и заработаешь.
Матрёшка оробело жалась к мамке, пряча лицо в подоле её платья. Тут приспел Емеля:
– Не бойся, Матрёна, дедушка не кусат малых ребят.
Матрёшка покорно вышла в круг, и в кромешной тиши зашелестел детский лепет, будто птички-синички крылышками замахали.
– Мама ссыла мне станы из белёзовой колы, стобы попа не потела, не кусали комалы… – захлебываясь, шёпотом, покраснев, лепетала желтоголовая Матрёшка.
– Ну-у, молодчина! – Дед Мороз в диве почесал затылок, сдвинув на глаза шапку из кумача, отороченную белой мерлушкой. – От горшка два вершка, а уж такая язычная!.. Такая умница-разумница!..
Мамки тоже подивились, забрякали в ладони, попутно укоряя своих чадушек, которые от стеснения прятались за материны юбки, выглядывая со зверушечьим любопытством и опаской. Лишь конопатый парнишонка… конопатые, как на подбор, архаровцы… показал Матрёшке язык и затрещал:
– Матрёнка-пелёнка, съела поросёнка! Мат…
Аверьян ловко и обвычно смазал конопатого по загривку, и конопатый заревел, словно годовалый телок. Мать телка, баба крутая, кинулась на американского подданного:
– Ты кого это, пень трухлявый, лапы распускашь?! Ты своего заведи и хлешши почём зря. А то я тресну по лбу, враз забудешь про свою Америку…
Аверьян Вороноф от греха подальше утаился за народные спины.
– Как тебя, доча, звать-величать? – спросил Дед Мороз, наклонившись к Матрёшке, щекоча ее бородой.
– Ты много-то не болтай, дедушка Морозоф, а давай девке, что положено, – ответил за Матрёшку подоспевший Аверьян.
Дед Мороз покосился на него, сморщился, будто от зубной боли, но промолчал и, по локоть утопив руку в кумачовом мешке, выудил желтого попугая.
– Это что же выходит, – возмутился Аверьян, – на попку начитала?! Ло-овко… И ты, девочка, тоже дура набитая. Надо было про достижения села, глядишь, получше б отвалил. Он же колхозник, по роже видать… Вот у нас, бывало, ребятишки читали: «Пришла весна, настало лето, спасибо Ленину за это!..» А теперь надо: «Пришла весна, настало лето, поклон Америке за это…»
* * *
В разгар веселья явился не запылился хмельной Кеша Чебунин, бодро прошёл сквозь народ, выглядывая куда прибить холстину, где возле серпа и молота намалевал кроваво: «Смерть буржуям!» Тут на глаза ему вывернулся Аверьян Вороноф, и Кеша, смирив пыл, подчалил к тому.
– Привет мировой буржуазии от пролетариата.
Аверьян улыбнулся:
– С похмелья страдаешь, либо уж похмелился?
– А ты меня опохмелил?! Ну, раз такое дело, призайми-ка сотенку по случаю Рождества.
– Как в Кедровой Пади говорят, займи мне, возьмёшь на пне.
– Да нет, пенсию получу…
– У тебя же пенсия с гулькин нос… Нынче, Кеша, другая погода в Кедровой Пади. Денюжки задаром не дают, как при вашем коммунизме, зарабатывать надо. Ежли шарабан варит – башкой, ежели – шляпу носить, тогда – горбом… Слыхал, стишонки плетёшь складно… Я тут как раз от Кедровой Пади в Государственную думу двинулся и… короче, сочини-ка, Кеша, про меня, мол, ваш кормилец…
– …поилец, – поправил Кеша.
– Про поильца не надо… Вот тебе сотенка… – Аверьян из внутреннего кармана вывернул пузатый бумажник с американским гербом, выщипнул сотенную и снова поправил Кешу: – А про поильца не надо. Сочини про кормильца… А плакат свой, про «Смерть буржуям», пока на стенку не вещай, в Думу попаду, тогда хоть завешайся.
– Как скажите, господин Вороноф… – Кеша припрятал денежку и тихонько проворчал: – Ничо-о, к власти придем, хвост буржуям прижмём, всех перевешаем…
Тут на Кешу, кудахтая, наскочила осерчалая жена Тося, которая чудом спаслась в штормовом Байкале и дала зарок не брать в рот погани, в смысле, водки. Моложавая, щекастая и здоровая, что медведица, сгребла мелкого мужика и поволокла с ёлки. Потом спохватилась, учинила допрос с пристрастием, за шиворот отымая мужика от пола:
– Ты почо деньги взял у Аверьяна?
– Какие, Тося, деньги?! Какие деньги?! – испуганно залепетал Кеша.
– Какие-какие!.. Своими глазами видала. Ну-ка, гони деньги… побирушка. Ни стыда ни совести – всё пропил. Давай, давай деньги!
Коль мужик заупрямился, Тося зажала под мышкой его хмельную голову и тут же выудила из мужнина кармана несчастную сотню, которую сердито и всучила оторопевшему Аверьяну.
* * *
А веселье не стихало… Родители, которые не пробились вперёд, вставали на цыпочки, тянули шеи, высматривая своих чадушек и дивясь их прыти. Емеля терзал гармонь, а Дед Мороз со Снегурочкой водили хороводы. И лишь Аверьян Вороноф скучал, подозревая Деда Мороза в обкрадывании детей.
– Возишь, возишь из Америки гуманитарную помощь, – пожаловался Матрёшкиной матери, – даришь за умеренные цены, а колхозники налетят, как саранча, и, глядишь, всё разворовали…
– Да-а, – поддакнула вдова Ульяна, – у нас худо не клади, в грех не вводи.
– И кого они нынче нарядили? – спросил Аверьян, и сам же ответил: – Полудурка.
