***
Моим родителям, привившим мне любовь к приключенческой литературе.
Предисловие автора
Я не первый и не последний в этом мире читатель, чье детство прошло под благословенной звездой приключенческой литературы: Стивенсон, Сабатини, Готье, Дрюон и, конечно же, Александр Дюма. В те годы мне, как и большинству читателей, не приходили в голову мысли об историческом соответствии персонажей и событий – я просто упивался захватывающим сюжетом, романтикой и головокружительными приключениями героев, щедро сдобренными звоном шпаг и мечей, коварством отравителей, интригами и погонями. И лишь позднее, постепенно узнавая все больше и больше о Средневековье и Новом времени, я стал задаваться вопросами. Например, почему кардинал Ришелье, сделавший столько полезного для Франции и ее положения в Европе, в известнейшем романе Дюма предстает злодеем? Почему развратный Бэкингем, опустошивший английскую казну, соблазнивший королеву Анну Австрийскую и объявивший Франции войну, должен вызывать сочувствие? И если в 1625 году у Ришелье еще не было собственной гвардии, с какими же «гвардейцами кардинала» сражались наши любимые мушкетеры?!
Ответ оказался очевиден и прост: Александр Дюма писал не документальные книги, а романы, которые смело можно отнести к поджанру «историческая фантастика». Именно поэтому он весьма вольно трактовал причины и последствия реальных событий, тасовал даты в удобном ему порядке, заставлял объединяться на книжных страницах людей, которые никогда не встречались в жизни. Это нисколько не умаляет литературных достоинств произведений Дюма! Взять не связанные друг с другом прототипы и события, суметь сложить их вместе и вылепить нечто достоверное и захватывающее – для этого нужно быть настоящим гением. И я по-прежнему снимаю шляпу, благоговея перед его талантом.
Однако некоторую историческую справедливость все-таки хотелось бы восстановить. И подобные мысли приходили в голову не только мне. Вот что пишет Франсуа Блюш в своей книге «Ришелье» из серии «Жизнь замечательных людей»:
«Кардинал, каким мы привыкли видеть его благодаря роману „Три мушкетера“, жесток, безжалостен, скрытен, лжив и лицемерен, полон предрассудков, упорен в своей ненависти. На него работают такие агенты, как Рошфор и дьявольская Миледи. „Вот как пишется История!“ – восклицал Вольтер. В данном случае она пишется почти исключительно при помощи одного-единственного романа, к тому же не слишком правдивого и неверно понятого. В самом деле Дюма имел весьма своеобразную точку зрения. Если вы в этом сомневаетесь, перечитайте „Трех мушкетеров“. Кардинал, „человек в красном“, в общем-то является полупризраком, придуманным Атосом, Арамисом, Портосом и д’Артаньяном».
Известный поэт Малерб, современник Ришелье, писал одному из своих друзей: «Вы знаете, что я не льстец и не лжец, но клянусь Вам, что в этом кардинале есть нечто такое, что выходит за общепринятые рамки, и если наш корабль все же справится с бурей, то это произойдет лишь тогда, когда эта доблестная рука будет держать бразды правления».
Приступив к работе над книгой, я осознанно обрек себя на изучение гигантского массива информации, и по мере погружения в данный исторический период я узнавал все больше и больше такого, о чем в известных романах нет даже упоминаний. Далеко не все факты, почерпнутые мной из мемуаров и исторических документов, попали на страницы книги, далеко не все они играют ключевую роль. Однако я искренне надеюсь, что мне удастся вызвать читательский интерес к истории. Настоящей истории. Как сказал Артур Конан Дойль устами своего героя, бригадира Жерара: «Сохраните же все это в душе и передайте своим детям, потому что память о той великой эпохе – самое драгоценное сокровище, какое только может быть у народа».
Клинки кардинала
Данный текст проливает свет на некоторые исторические события.
Ночной Дозор
Данный текст бросает тень на некоторые исторические события.
Дневной Дозор
Данный текст заставляет по-иному взглянуть на некоторые исторические события.
Инквизиция
Пролог
Авиньон, юго-восточная Франция, ноябрь 1618 года
Молодой епископ крался по темной галерее.
Непроглядный мрак переиначивал все на свой лад, заставлял усомниться, есть ли сбоку, на расстоянии вытянутой руки, холодные зеркала и массивные картины, выцветшие гобелены и скрипучие двери в покои. Непроглядный мрак клокотал за спиной, двигался и пузырился, оплетал ноги, путался в широких рукавах и полах длинной домашней накидки. Непроглядный мрак был похож на стену, в которую ты уставился расширенными от слепоты глазами, на стену, которая возникла подле самого кончика носа – и которая отодвигается соразмерно твоим шагам, непостижимым образом не давая тебе врезаться в свой дьявольский монолит…
В дневное время епископ стремительной походкой мог пересечь галерею за каких-нибудь двадцать шагов. Однако сейчас, посреди ночи, в полной темноте, помещение казалось попеременно то крохотным, словно склеп, то бесконечным, словно коридоры Лувра.
Люсон замер, лихорадочным движением выдернул из-за пазухи платок и отер выступившую на лбу испарину. Он хладнокровно контролировал собственное дыхание, но предательский пот и омерзительная слабость в коленях с головой выдавали его страх.
Вот! Снова! Снова этот явственный шорох впереди! Кто-то шел по галерее, шел так же медленно и осторожно, опережая Люсона всего на полдюжины шагов, – и этот кто-то был уже возле его рабочего кабинета!
Епископ переложил тонкий кинжал из левой руки в правую. В темноте, в ограниченном пространстве, кинжал куда удобнее и надежнее шпаги.
Позавчера ночью, впервые услышав скрип старых половиц, он своими криками заставил примчаться в галерею и слуг во главе с личным секретарем Ле Маслем, и брата Анри, и шурина Франсуа. Наполнив неуютный дом светом ламп, они буквально прочесали все помещения, все темные углы, но не обнаружили неведомого гостя.
Вчера Люсон снова поднял шум – и заспанные слуги застали его посреди галереи с канделябром на дюжину свечей в одной руке и заряженным пистолем в другой. Поиски ночного посетителя опять не принесли успеха, и тогда старший брат Анри, маркиз, который переживал отлучение от двора и смерть своей супруги не менее тягостно, чем Люсон собственную ссылку в Авиньон и смерть своих надежд, – тогда старший брат Анри мягко, но настойчиво попросил отдать ему оружие. А затем сам уложил епископа в постель и какое-то время сидел рядом, настороженно, как в детстве, вглядываясь тому в изможденное бледное лицо. В свое время маленький Арман был крайне болезненным ребенком, не раз находился на самой грани между тем и этим миром, и теперь, в ссылке, его здоровье вновь изрядно пошатнулось. Но затаенная тревога в глазах Анри говорила скорее о беспокойстве за душевное здоровье Армана, нежели о братских страданиях по поводу физической боли, которая постепенно выедала опального епископа изнутри.
